Аскольдова могила

— Да что ты, Вахрамеевна! — закричал прохожий. — Иль не узнала меня по голосу? Ведь я великокняжеский слуга Садко, из села Предиславина.

Минут пять прошло без всякого ответа; дождь лил как из ведра; промокший до костей Садко кричал, шумел, осыпал ругательствами негостеприимную хозяйку, но двери не отворялись.

— Да отопрешь ли ты, старая карга? — завопил он, как бешеный, ударив кулаком по холстине, которая была натянута вместо стекла в окне избушки. — Слушай ты, колотовка: если я ворочусь домой да приведу с собой товарищей, так мы не только тебя в гроб забьем, ведьму проклятую, да и чертово гнездо-то твое вверх дном поставим!

— Иду, кормилец, иду, не гневайся, — раздался снова женский голос у самых дверей хижины; они растворились, и простоволосая, одетая в лохмотья старуха встретила низким поклоном своего гостя.

Если Садко мог похвастаться необычайным безобразием, то, конечно, и та, к которой он пришел в гости, имела на это полное право. Покрытое бесчисленными морщинами смугло-желтое лицо ее едва походило на человеческое; зеленые, кошачьи глаза, ястребиный нос и беззубый рот, выгнутый подковою, — все было в ней отвратительно и безобразно до высочайшей степени.

— Что ты, батюшка, такой грозный? — сказала она Садко, когда он вошел в сени.

— Да разве не видишь? — отвечал он, выжимая полы своего кафтана. — Еще немножко, так меня бы вовсе дождем захлестало.

— Эх, кормилец, кормилец, не в пору ты пожаловал!.. Ну, да делать нечего, милости просим!

Садко вслед за старухою вошел в избу.

— Эка ты надымила, голубушка! — сказал он, потирая глаза. — Фу-ты, батюшки, дух захватывает!

— И, кормилец, пообсидишься, так станешь дышать!

— Нельзя глаз открыть.

— Ничего, батюшка, ничего: пооглядишься, так будешь смотреть.

И подлинно, через несколько минут Садко стал свободнее дышать, глаза его привыкли к дыму и он мог рассмотреть всю внутренность избы. На закоптелых стенах ее висело несколько собачьих шкур и большое решето. В одном углу стояла длинная метла; в другом, на полке, сидела, повертывая направо и налево свою уродливую голову, огромная сова; на полатях лежал мохнатый черный кот: он мурлыкал, вертел хвостом, искоса посматривал на Садко — то потягивался, то сгибался дугою, выпускал свои острые когти и, казалось, готов бы спрыгнуть с полатей и вцепиться гостю в лицо. В печи, над разложенным огнем, стоял железный котел, в нем что-то шипело, а на шестке лежала целая вязанка чемерики, дурмана и других ядовитых растений.

— Присядь, кормилец, отдохни! — сказала старуха, обметая полой грязную скамью, перед которою стоял запачканный и полусгнивший стол.

— Ну, Вахрамеевна, насилу я дотащился! — промолвил Садко, садясь на скамью. — Я было хотел сегодня чем свет у тебя побывать, да у нас в селе Предиславине этой ночью такой грех было сделался, что и сказать нельзя.

— А что такое, батюшка?

— Да так, чуть было не извели нашего государя великого князя.

— Неужто?

— И как ты думаешь кто?

— Вестимо кто — какой-нибудь изменник.

— Изменник! Нет, не изменник, а его любимая супруга Рогнеда, по прозванью Горислава.

— Э, смотри пожалуй, на какое дело пошла!

— Боярин Вышата мне все рассказал. Вот как было — государь великий князь давно уже изволил почивать крепким сном, как вдруг эта змея подколодная пробралась из своего терема потайным переходом, где никакой стражи не стоит: вошла потихоньку в княжескую одриню, подкралась к нему с ножом, да видно, еще час его не пришел: лишь только она занесла руку — ан государь-то и проснулся.

— Ну что, чай, тут же из нее и дух вышиб?

— Вот то-то и дело, что нет.

— Что ты, парень?

— Ну да, волосом ее не тронул, а велел ей идти назад в свой терем, надеть лучшее ее платье и дожидаться казни.

— А, вот что!

— Видно, потомить ее захотел.

— Видно, что так.

— Вот как она вырядилась, и, говорят, словно на брачный пир, так великий князь и вошел в терем. Ну уж тут, вестимо дело, долго бы с ним торговаться не стала; да вдруг, откуда ни возьмись, сын ее, княжич Изяслав. Он подал государю обнаженный меч и сказал: «Ты здесь не один, родитель мой, — пусть сын твой будет свидетелем!» — У великого князя так руки и опустились.

— Кто знал, что ты здесь? — сказал он, бросил меч наземь и ушел из терема.

— И не казнил ее?

— Не только не казнил, да еще простил и, как говорят, отдал ей в удел землю Полоцкую.

— Эко диво, подумашь!

— Ну вот поди ты!.. И все надивиться не могут, ума не приложат, что с ним сделалось? Бывало, ему голову смахнуть, как шапку снять! Чай, и ты слыхала Вахрамеевна?

— И, батюшка, всего не переслушаешь! Да и что нам до того, что деется в княжеских палатах: люди мы мелкие. Скажи-ка, лучше, мое солнышко весеннее, зачем изволил ко мне пожаловать? Иль есть нуждица какая?

— Есть, бабушка, есть.

— А что, уж не зазнобушка ли какая? Не сокрушили ли добра молодца очи ясные? Не приглянулась ли тебе какая красоточка? Так что ж — попытаемся: ее не приворожу, так авось тебя отшепчу.

— Эх, нет, Вахрамеевна!

— А что ж, мой кормилец? Чем себя губить, лучше горю пособить.

— Да речь не о том; я пришел к тебе затем, чтоб ты поворожила, где нам отыскивать нашу пропажу.