Аскольдова могила

Шумно пируют в чертогах Одена,
Славой взлелеяны, витязей сонмы;
Вечность им радостный пир;
Роскошь Астарда им служит приютом;
Все в нем подвластно бессмертных желанью:
Брань, и победа, и мир!

Легкие тени валькирий прекрасных
Мед им подносят; в пирах их веселых
Скальды хвалу им гласят;
В вечных садах благовонных Валгалы
К славе им битва вновь путь открывает,
Песни победы звучат!

Иль невредимые в битвах кровавых.
Бьются, ласкаемы вечной победой;
Слава за ними летит.
Или пируют в радостях шумных;
Кубки их полны вином наслажденья,
Пир их весельем кипит!

Но три тени бесприютные
Среди веселья грустят,
Даже радости минутные
Их тоски не усладят!
Их обходит чаша полная,
Их оружье не звучит,
Вечна их тоска безмолвная,
Слава дел их не гремит.
На страданья обреченные,
На презренье и позор,
То три тени неотмщенные:
Братья девы и Рикмор!

— Как, — вскричала Рогнеда, — их позор должен продлиться?..

— До тех пор, — прервал Фенкал, — пока они останутся неотмщенными: таков закон Одена. Но дослушай мою песню.

И вдруг по чертогам таинственный свет
Разлился блаженства рекою.
Покрытый весь славой, весь в блеске побед,
Предстал сам Оден пред толпою.
«Восстаньте вы, тени! Внимай мне, Рикмор! —
Он рек. — Вас уж месть осенила,
И злодея в крови твой бывший позор
Дочь нежная славно омыла.
Гордись и блаженствуй, счастливый отец!
Вы ж, скальды, плетите Едвине венец!»

Бессмертные скальды
Ударили в струны
И славу запели
Едвине младой!

Певец умолк. Неподвижные взоры Рогнеды горели каким-то диким огнем, ее посиневшие губы дрожали, грудь сильно волновалась.

— Итак, Едвина отмстила за своего отца и братьев? — промолвила она прерывающимся голосом.

— Да, Рогнеда! — отвечал Фенкал. — Она свершила кровавую тризну, заповеданную Оденом; и никогда имя Едвины, искупившей от вечного позора тени отца и братьев, не исчезнет из памяти людей; оно принадлежит нам, оно живет и будет вечно жить в песнях моей родины, и даже отдаленные лохлинские барды поют о подвиге знаменитой скандинавской жены; и, внимая их песням, девы Морвена благословляют имя Едвины. Но ты не слушаешь речей моих, — промолвил скальд, — ты смотришь на этот нож, — продолжал он, вынимая из-за пояса богато украшенный засапожник. — Я вижу, ты узнала его!.. Да, Рогнеда, он подарен мне Владимиром и некогда принадлежал отцу твоему.

— Отцу моему?

— Посмотри, — продолжал Фенкал, — на это закаленное железо. О, никогда не излечались раны, им нанесенные. Удостой, Рогнеда, принять от меня этот дар — это наследие отца твоего. Пусть хотя этот нож напоминает тебе, что ты дочь злополучного Рогвольда… Но я вижу, — прибавил Фенкал с горькою усмешкою, заметив нерешимость Рогнеды, — великая княгиня Киевская отвергает дар бедного певца…

— Нет, нет, — вскричала Рогнеда, — подай мне этот нож!.. Благодарю тебя, Фенкал… О, благодарю тебя, мой единоземец!.. Теперь ступай; ты не напрасно пел мне свои песни… Прощай!

Скальд молча поклонился и вышел вон из терема.

— Ступайте и вы, — продолжала Рогнеда, обращаясь к своим прислужницам, — оставьте меня одну… я хочу успокоиться…

— Что это, матушка наша, с тобой сделалось? — сказала мамушка Богорисовна, поглядев с робостью на Рогнеду. — Ясные очи твои совсем помутились, на тебе лица вовсе нет.

— Да… мне нужно отдохнуть, я хочу остаться одна… Ступайте!

— Так не прикажешь ли раздеть себя?

— Нет, нет! Оставьте меня.

Богорисовна и Мирослава молча поклонились Рогнеде, посмотрели с беспокойством друг на друга и, покачивая печально головами, вышли из опочивальни великой княгини.

Оставшись одна, Рогнеда с судорожным движением прижала к устам своим широкий нож, подаренный ей Фенкалом.