Асорин. Избранные произведения

Я, захудалый философ с красным шелковым зонтиком, спустя много лет решил съездить в Еклу, где давно не бывал; я нанял повозку и отправился в путь, памятный мне с детства. И, как тогда, я взял в дорогу кукурузную лепешку с жареной колбасой. И, как тогда, увидел с горы, с перевала, городок — россыпь белых пятнышек внизу, на самом краю дальней равнины, и блистающий купол Новой церкви. И вот я снова в этом сумрачном городе… Здесь все по-старому: те же пустынные улицы, то же скопище церквей, те же огромные заброшенные дома, те же высокие стены и ворота.

За день я обошел весь город и спустился в долину. А когда стемнело, вернулся в дом, где жил дядя Антонио, поставил зонтик в угол и начал эту страницу. Стоят последние осенние дни, сумерки с каждым днем густеют, становится холоднее. В кузне, что была за стеной, теперь тихо; по дороге сюда я заглянул внутрь, но в темном проеме не светился красный глаз горна, пугавший меня прежде. На улицах безлюдно и тихо; лишь ветер по временам рвет с петель незапертое слуховое окошко, да вдалеке у чьих-то дверей перед нишами у ног святых теплятся лампадки. С колокольни доносится скорбное уханье филина. И затхлый этот покой и смиренье отозвались во мне тяжелой, безотчетной тоской.

Сегодня, когда я уговорил старых моих друзей спуститься в долину, мы зашли так далеко, что едва различали в сумерках город, прилепившийся к серой горе, придавленный серым небом. Мы шли молча. И когда совсем стемнело, один из нас стукнул палкой о землю и сказал те самые слова:

— Вернемся, уже поздно.

Услыхав их, я вздрогнул. Поздно. Все мое детство, вся юность, вся жизнь всколыхнулись во мне тогда. И как давнее наваждение вновь я сиротливо и смутно ощутил гибельный водоворот времени.

II

Все-таки я не смог удержаться от искушения и зашел в колледж, где учился. «Не ходи туда, — говорил мне внутренний голос, — рухнет еще одна иллюзия. Никогда не возвращайся туда, где прошло твое детство: в детских воспоминаниях всякий пустяк вырастает до гигантских размеров и обретает особый смысл — не надо его разрушать». Но я не внял целительному совету и сам не заметил, как очутился у дверей колледжа и стал потихоньку подниматься по ветхой лестнице. Все тихо кругом; только издалека доносится заунывное, жалобное пенье учеников.

Какая-то смутная тяжесть легла мне на сердце, когда я вошел в тот самый зал, и половицы скрипнули у меня под ногами — как тогда, в детстве. Я остановился, сдерживая волнение, и поднял голову: там, на другой стороне двора, над башенкой обсерватории кружились маленькие, легкие лопасти ветромера. Так и кружились они над городом, безучастные к людским радостям и печалям, с тех самых пор, не останавливаясь ни на мгновенье.

Я поднялся по тем самым — уже стертым — ступеням; сколько раз я всходил по этой лесенке наверх, в спальню. Тогда на площадке между этажами в высоком оконце за тусклым стеклом зеленела долина, и всякий раз, проходя здесь, я глядел на поля и деревья. Во мне глухо зашевелилось негодование, когда я увидел, что стекло заклеено цветной бумагой и ничего не видно. А после, когда я искал класс, где мы занимались, оказалось, что теперь классы на другом этаже, откуда тоже не видно дивной, милой сердцу долины, что выпестовала мое жадное детское воображение, и не на чем остановиться глазам, иссушенным учебником, — нет за окном обетованной земли, и нельзя омыть душу, прикоснувшись к Природе, выбрав ее в учителя…

И снова меня охватило негодование — не без причины. Правда, вознегодовал я не сильно — не более, чем подобает никудышнему философу. А после, когда зазвонил колокол и вдалеке показалась вереница учеников в длинных накидках, я, заурядный философ, увидев их, вздрогнул, потрясенный внезапным и тяжким прозрением: «Все единственно и тождественно», как говаривал другой философ, не мне чета. И я ощутил, что это я возвращаюсь в монастырские классы, и что это мои мечты, тревоги и беды заводят, горько и нескончаемо, свою старую песню. Я повернулся и пошел прочь, грустный, поникший, опираясь на свой фатальный красный зонтик.

ЭПИЛОГ О СОБАКАХ

И вот теперь, в зрелые годы, я решил изложить суть своей философии в беседе трех собак.

Ясным весенним днем три собаки собрались на выгоне. Вдали синели горы. И первый пес сказал: