Асорин. Избранные произведения

Если бы мне понадобилось свести воедино все, чем оттиснулась на моей душе наша провинциальная грязь и глушь, я бы, не колеблясь, выбрал три прописных истины:

«Уже поздно!»,

«Что поделаешь!» и

«Долго не протянет!»

Эти фразы могут показаться странными, но, уверяю вас, ничего странного в них нет, напротив, в этих словах запечатлены главные свойства испанской души: горечь, униженность, безволие, покорность обстоятельствам и судьбе; на них лежит тяжкая тень смерти. Не стану разводить философическую муть — меня воротит от всеобщих закономерностей, и открывать их я не собираюсь, потому что знаю: то, чего я не сумел разглядеть, бросает свой особенный свет на события и вещи и меняет их, и, может быть, другой, более проницательный, сумел бы из тех же пустяков, на которых я строю свою теорию, вывести другие законы. Я не люблю философического тумана — пусть каждый видит свое. Но я убежден, что печаль наша — как замечал Валтасар Грасиан — рождена нашей иссушенной землей, что мысль о смерти придавила и поработила испанцев. В детстве мне не раз приходилось слышать разговоры о болезнях родственников или соседей, и всегда они кончались одинаково: помолчав, кто-нибудь подводил итог:

— Долго не протянет!

Вот она, третья наша ипостась, третий, недосягаемый и несокрушимый ларец, хранящий скрижали испанской души.

НЕПРИМЕТНЫЕ СУДЬБЫ

Мне никогда не хотелось стать генералом или епископом (в детстве часто мечтают об этом); меня терзала неспособность моей души воплотиться в других — обыкновенных, безвестных людей, прожить их жизнь; невозможность ощутить себя тем бедолагой, что в темном закутке торгует каким-то хламом, тем мелким чиновником, что день-деньской переписывает какие-то бумаги, а после отправляется с женой в гости и коротает вечер за пустыми разговорами, тем бродячим циркачом, что странствует по городам и весям; тем незаметным человечком — бог знает, кто он и чем живет, — что как-то повстречался мне то ли в кафе, то ли на перроне, обменялись мы парой фраз и разошлись…

Как притягательны для меня маленькие лавчонки! И как таинственна жизнь этих людей, торгующих витыми свечами, серебряными поделками, каким-то жалким подобием шляпок… В старинных испанских городах есть закоулки, что упираются обычно в церковную абсиду, так вот на них-то и теснятся чаще всего эти лавчонки, и бывает час, единственный, заветный, когда распахивается их потаенная душа.

Наступает этот час, когда смеркнется, после трапезы: улицы пустеют, священники расходятся по домам, церковный колокол долго и гулко бьет девять. Пройдитесь тогда проулком: витрины погасли, иные занавешены, но чувствуется, какой глубокий покой затопил эти норы; монотонное дыхание будней отлетает от полок и прилавков; кое-где спит, уронив голову на доски, парнишка — с рассвета на ногах; откуда-то изнутри пробивается дрожащий свет лампы… И церковный колокол снова гудит долго и гулко.

ОКНА

Вы когда-нибудь вглядывались, стоя на горе, в маленькое оконце? Сейчас я объясню, что я имею в виду: вечером, почти ночью, поднимитесь, минуя овраги, зеленые смоковницы и розоватые холмы, на гору, где, может статься, увидите куст дикого миндаля, вцепившийся в скалу. Вечер тих и покоен; сядьте на камень и осмотритесь: рядом, на фисташковых ветках, растянута паутина, из-под кисейного полога недобро и колюче смотрит паук; издалека доносится звяканье бубенцов — гонят стадо. А теперь вынимайте из потертого кожаного футляра кое-где тронутую патиной подзорную трубу, на которой в рамочке оттиснуто по-английски «London», и смотрите: перед вами нежно зеленеет долина, вдали синий абрис гор скрывает линию горизонта, светлая зелень виноградников выстилает долину, и где-то бесконечно далеко, на крутом склоне над ущельем белеет почти неприметное пятнышко.

Направьте трубу туда, и вы увидите на скале мавританский замок с разрушенной башней, а внизу стайку беленых домиков. Смотрите внимательно — здесь уйма окон, но есть между ними одно маленькое, таинственное оконце, от которого сердце ваше сожмется неясной тоской… Не знаю, что за тайна в этом окне, и если стану рассуждать о горе, слезах и боли, то эта определенность только погубит живое чувство, потому что тайна таких окон смутна, скрыта от глаз и тревожна как предчувствие или память бог весть о чем…

В детстве я любил разглядывать фотографии городов, где никогда не бывал, — улицы, домики, окна; и всякий раз эти маленькие окошки томили меня той же темной тревогой, в которой признавался и поэт Бодлер.

ЕСТЬ ЖЕНЩИНЫ…

Знакомы ли и вам те странные встречи, когда женщина пленяла мгновенно и потом исчезала бесследно? Такие женщины, как падучие звезды непроглядной летней ночью. Мелькнет однажды — на взморье, на перроне, в трамвае, в магазине — и словно пробуждаешься, дивясь, как от ее взгляда нежданно и свежо расцвела душа. Совсем не обязательно ей быть красавицей, да и самый глубокий след оставляют не те, что ослепляют.