Наверное, стекло запылилось. Надо протереть. Вот так, а теперь давайте смотреть. Рощи, что когда-то окружали город, вырублены. А там, у самого горизонта, где небо сливается с синей кромкой гор, вновь показалось темное пятнышко — оно приближается, вздымая облачко пыли. Это большая, тяжелая карета. Всякий день в один и тот же час, одолев крутизну, она, огибая холмы, тарахтит по дороге, пересекшей долину, и въезжает в город. На месте густых рощ теперь пашни, огороды, бахчи, расчерченные канавками и желобками, питающими поле речной водой. Река, как и встарь, тихо струит свои воды. Но нет больше на берегу шерстомойни, хотя мельница еще стоит и вода, как прежде, ворочает жернова. Дубилен тоже почти не осталось — одна-две, не больше, да и те в запустении. И никто уже не помнит, где здесь стояла хибарка старухи, что всякий день поутру брала кувшин и шла за вином, а после ходила по домам, приторговывая безделушками.
Больше не слышно в городке песен стригальщиков, почти не осталось ремесленников, промышляющих шерстью и кожей, и не перегоняют больше стада в Эстремадуру по той бурой дороге. Сидят, правда, еще по своим каморкам старики-бурдючники, да на окраине, там, на горе, еще стучит изредка старинный ткацкий станок. Тихо в городе. Редко когда услышишь на улице молитву Судии Праведному. Пустые дома заперты. За садовой стеной тянутся вверх темные стрелы кипарисов. Долго, торжественно и тоскливо — как триста лет назад — бьет церковный колокол.
(Отбушевала в мире великая революция, повергнув в ужас народы: многим было суждено погибнуть под ножом гильотины, как королю и королеве. Теперь народом правит парламент. Уже провозглашено право человека на свободу и равенство. А сколько книг, газет и журналов читают по всей земле…)
Крайнее слева окно, что выходит на площадь, открыто. У окна человек в неброском расшитом камзоле. Круглое лицо его чисто выбрито. Он сидит в кресле, опершись головой на руку. В глазах его застарелая, безысходная тоска…
И снова что-то приключилось с нашей подзорной трубой — ничего не видно. Надо протереть стекло. Вот теперь хорошо — так наведем же опять нашу трубу на город и долину. Словно кто-то рассек синюю кромку гор там, у самого горизонта, где она сливается с опаловым небом. На дне этой прямой расселины блестят два бесконечных стальных бруса и, параллельно друг другу, пересекают долину. И вот там, где они начинаются, вдали, показалось темное пятнышко — оно несется к нам, оставляя за собой длинный дымный шлейф. А вблизи уже можно разглядеть эту чудовищную железную повозку с дымящейся трубой, волочащую за собой цепочку черных ящичков с окошками, за которыми мелькает множество лиц. Что ни утро, проносится эта железная повозка по долине, дымя и волоча свои черные коробки, и, протяжно загудев, на бешеной скорости врывается в предместье.
Река тихо катит рыжую воду, а на берегу, там, где когда-то стояли мельницы и шерстомойни, появилось огромное здание с высокой тонкой трубой, дым из которой застилает все небо над долиной. Нет больше лабиринта, где теснились когда-то лавчонки, — проложены новые широкие улицы, на которых зимой ветер клубит едкую пыль, а летом нещадно жжет солнце. В предместье у Старых Ворот появился большой круглый дом, внутри — амфитеатр с нумерованными местами, а внизу, посередине — круг, огороженный деревянным барьером. На другом конце города еще одно новое большое строение. Из его бесчисленных окон рано утром, в полдень и почти уже ночью доносятся резкие, с перепадами, протяжные звуки полковой трубы. А сколько огней светится в городе ночью — одни загораются, другие гаснут.
(Всю землю уже опутала сеть железных дорог, по которым снуют поезда, а сколько других, тоже скоростных машин носятся по улицам городов, по дорогам, проложенным через поля и горы. Появилось устройство, способное передавать человеческий голос на другой край земли. Мысль человеческая переносится с континента на континент. Человек придумал удивительные аппараты и на одном из них поднялся в небо, а на другом спустился в морские глубины; он выстроил огромные корабли и сейчас играючи пересекает океан, прежде внушавший ему ужас. Через границы тянутся руки рабочих друг к другу.)
У крайнего, слева от герба, окна в том самом доме, что выходит на площадь, в глубокой задумчивости сидит человек. Тонкие черты, длинные, закрученные усы. Он сидит у окна, оперев голову на руку. Глаза его затуманены глубокой тоской…
О вечная, непостижимо вечная боль… Каких бы высот и благ ни достиг род человеческий, останется на земле городок, где в дальнем окне, выходящем на площадь, все так же будет сидеть задумчивый и грустный человек, оперев голову на руку. Никто его от боли не избавит.
ОБЛАКА