Асорин. Избранные произведения

Качо — характерный народный тип, что-то среднее между шутом и плутом. Все бы ему пировать да развлекаться: где праздник, там и он, что ни слово, то присказка, а то и целая история, вот господа и берут его с собой на охоту.

Перед постом всю карнавальную неделю по улицам бродят ряженые — в рогоже, с метлами через плечо. Крестьяне живут здесь бедно: хорошо, если за весь карнавал зарежут три-четыре барана, а то и меньше. Самым примечательным событием в истории городка был мятеж, вспыхнувший в 1870 году из-за пошлин, — тогда-то в Судебной палате и сожгли все бумаги, а по улицам валили толпы разъяренных крестьян с серпами и мотыгами.

КАСТИЛИЯ Перевод Н. Малиновской

ГОРОД И ОКНО

Никто меня от боли не избавит.

Гарсиласо

Войдем в собор — светлый, свежий, только что возведенный. В притворе, рядом с образом Скорбящей есть дверца на колокольню. Поднимемся туда. И не забудем взять одно из чудес света — подзорную трубу. Смотрите, там, у самого горизонта, у горной гряды, показалось темное пятнышко — оно движется, меняет очертания и клубится пылью. Это свита знатного сеньора — пажи, рыцари, оруженосцы. А вот и он сам: ветер колышет разноцветные перья, блестит эфес, на груди сияет золотая цепь. Вельможа со свитой направляется к городу. Вот они миновали холмы и въезжают в долину, где вьется река, одолев теснину, и тихо катит рыжеватую воду от излуки к излуке. Повсюду зеленый частокол — рощи тянутся по долине, взбегая на холмы. Широкая дорога, бурая в зелени, поднимается по крутому лесистому склону. На исходе осени по ней погонят отары в жаркую Эстремадуру. А пока и в долине, и на плоскогорье, и по прибрежным буграм точно снежные шапки на камнях белеют овцы.

Городок промышляет шерстью и кожей. У реки — несколько дубилен и шерстомойня. Если выйти из города через Старые Ворота и спуститься к реке, упрешься прямо в дубильни. А рядом с ними ветхая развалюха — обиталище почтенной старушки, некоей Селестины. Всякий день поутру она берет большой кувшин и отправляется за вином, а потом обходит дома, всучивая девушкам кружева и ленточки, пояски, воротнички и прочий приворотный скарб. Мастеровые поделили городок — на одной улочке стригальщики, чесальщики, ворсильщики, шерстобои и шерстокрасы, а на другой — шорники, бурдючники, скорняки, замшеники и башмачники. С раннего утра кипит жизнь; стригальщики затягивают старинные романсы о Сиде, о красавице Бланкафлор (те самые, что пели сеговийские чесальщики в романе «Братец-балагур»), шерстобиты пушат шерсть, ворсильщики надирают ворс, шерстокрасы разводят в чанах краску, башмачники кроят замшу, шорники выделывают упряжь, бурдючники — мехи для вина и оливкового масла. Пробудились и монашенки маленького местного монастыря — чисто и высоко зазвонили колокола. Попозже, к полудню, монашки заснуют по городу — и там и сям замелькают их темные одеянья. Ремесленники работают и торгуют тут же, на дому, — товар выложен у двери, а над ней то нарисован барашек, то миска с похлебкой, то прялка. У всякого свой знак. А лавчонки — крохотные, узкие закутки.

За стригалями с утра затягивает свои молитвы слепец — в городе он человек известный: пригласят — помолится и внятно, и жалостливо, никто лучше его не скажет молитву Судии Праведному или Святому Григорию или какую другую, да и заговоры знает от хворей, ран и напастей. При нем поводырь — сообразительный, хитроватый парнишка. В лавчонках сидят сухопарые евреи. На улицах мельтешат серые и черные сутаны. Церковный колокол бьет долго и гулко. А в предместье, на реке, женщины моют и треплют шерсть.

(Уже открыт Новый Свет — бескрайние земли, густые леса, широкие реки, златые горы и странные голые люди в уборах из перьев. В Европе открылись типографии — печатают тысячи книг. Возрождается античность. Вновь читают Вергилия и Платона. Вновь зеленеет древо знания.)

На городскую площадь выходит каменный дом — четыре больших окна. Над входом резной герб. Крайнее окно слева открыто, у окна человек — бледное, бескровное лицо окаймлено острой седой бородкой, в глазах безысходная тоска. Он сидит неподвижно, опершись головой на руку…

Что-то стряслось с нашей подзорной трубой — не видно ни города, ни долины.