Асорин. Избранные произведения

Минуты, а может быть, часы пролетают быстро, незаметно. Покоем, благородством, величием веет от этой панорамы. Позади, в тесных улочках то слышится веселый перестук из кузницы, то вдруг раздается крик неусыпного петуха. Стоит продолжить прогулку, чтобы увидеть город целиком. Скажите, разве вас как бытописателя не привлекают благородные старинные ремесла? Разве я не рассказывал тысячу раз и не обещал рассказать еще столько же о кузнецах, столярах, лудильщиках, хранящих мавританские секреты гончарах, о мастерах-шорниках? В Аркосе, бродя по улицам и площадям, вы то и дело принимаетесь разглядывать внутренность лавок и мастерских. Возможно, в конце концов ноги сами приведут вас сюда, в кривой пустынный переулочек; по левой стороне обрыв, огражденный перилами, справа начинается поросший дикими травами склон, увенчанный белыми домами. В конце улочки, на углу вы остановитесь у калитки. Перед вами дом самого замечательного из жителей Аркоса — не вздрагивайте, не ройтесь в воспоминаниях, вы не знакомы с этим человеком. Однако он, видя, как вы рассматриваете вьючные седла, недоуздки, наспинные и подгрудные ремни, развешанные по его крошечной лавочке, пригласит вас войти. И — можно ли сомневаться в андалусце? — расскажет вам всю свою жизнь, год за годом, день за днем, час за часом. Предчувствие не обмануло вас — этого славного человека действительно зовут дядюшкой Хоакином, просто и сердечно.

Дядюшка Хоакин невысок, толст, у него большой выразительный, классический рот и круглый нос. Он безвылазно сидит в своей мастерской, он философ, он видит всех соседей, проходящих мимо поверху или понизу; в его лавчонке собраны старые железяки, сломанные часы, позеленевшие от времени огромные пистолеты, ключи без замков и замки без ключей, таганы, силки для птиц; он не шлифует линзы наподобие Спинозы, но длинной острой иглой шьет большие верховые седла, время от времени отрываясь, чтобы сходить в соседнюю комнатушку, откуда возвращается, попахивая винцом…

— Дядюшка Хоакин, — говорите вы, зачарованные его речью, обращаясь к нему, как к давнему приятелю, — дядюшка Хоакин, плохие настали времена.

Дядюшка Хоакин похлопывает по седлу и говорит:

— Да, хуже некуда…

И потом, коснувшись большим и указательным пальцами уголков губ:

— Вот вы умный человек; я на мельнице родился, оттого у меня и голова белая. Я много повидал, много. Вы знаете, чем мы похожи на Господа нашего Иисуса Христа?

Вы в некотором изумлении не сводите глаз с великого философа. Он продолжает:

— Мы, испанцы, терпим крестную муку, как Господь наш Христос. Три гвоздя — это три квартальных платы за жилье, а удар копьем — четвертая; терновый венец — патент, а бичевание, которому нас подвергают, — это расходы.

Потом дядюшка Хоакин снова слегка похлопывает кожу седла, вздыхает и подводит итог:

— Но Господь наш Иисус Христос быстро отбыл повинность и отправился на небо, а мы остаемся здесь и страдаем от правительства, которое нас бичует…

Таковы, думается вам, мысли всей Испании, их вы найдете и в передовой статье серьезной газеты, и в речи на митинге, и в словах философа-шорника из горного селения. Но вам пора возвращаться в путаницу кривых улочек. Напоследок вы снова подойдете к узкому проему в стене: река, многострадальная, трагическая[64], бесшумно течет внизу; пестрые ястребы бесшумно и медленно описывают круги в высоком небе.

Апрель 1905 г.

ИСПАНИЯ Перевод Н. Малиновской

ЧАСЫ В КОРДОВЕ

Я встал и подошел к окну взглянуть на небо и на улицу. Рассветало; легкий ветерок нес прохладу, ясное небо наливалось синевой. Я вышел из дому и пустился блуждать по узким извилистым переулкам. Кордова — молчаливый, печальный город. Нигде больше в Испании не найдешь таких завораживающих улочек. Почти никто не встретился мне в этот ранний утренний час. Длинные, узкие проулки вились, петляли, сплетались в запутанный лабиринт; у дверей были выложены широкие плиты, а дальше неровно круглился булыжник. Город безмолвствовал, лишь изредка гулко отдавались шаги прохожего. Стены домов сияли свежей побелкой.