Асорин. Избранные произведения

Калисто все так же сидит, опершись головой на руку, и минет еще не одно столетие, пока возьмет перо поэт Кампоамор и сложит гимн облакам в поэме, посвященной Колумбу. «Облака, — скажет поэт, — это зрелище жизни». Что жизнь, как не игра облаков? Говорят, облака — сны ветра, но ведь они еще и тени, отброшенные грядущим. «Жить, — говорит поэт, — это смотреть вослед». Да, жить — значит видеть, как все проходит, как уплывают высоко над нами облака. Но скажу иначе и вернее: жить — это видеть, как все возвращается. Как приходит все на круги своя, и все печали, радости и надежды возвращаются мимолетно и вечно, подобно изменчивым и вечным облакам.

Облака — образ Времени. Но что трагичней и горше, чем различать в настоящем прошлое, а в прошлом — грядущее?

В саду тихо, и слышней вскрики ласточек. Шелестит вокруг чаши струистая бахрома воды. У подножия кипариса зацветают алые, белые и золотые розы. Вечер пахнет жасмином и магнолией. На белых садовых стенах темнеют зеленые ветви, а выше, над зеленью и белизной, густеет небо. Алиса сидит в саду с книгой. Из-под широкой юбки тонкого фландрского сукна виднеется край черной бархатной туфельки, расшитой серебром. У Алисы тонкие черты лица и материнские — зеленые — глаза. А как белы и нежны ее руки! Как певуч ее голос!

В саду покойно и тихо. Калисто все еще сидит на верхней галерее, опершись головой на руку, и печально смотрит на дочь. Вдруг он видит, как в сад залетает, преследуя добычу, сокол, а за ним в пылу погони через стену перемахивает юноша и, пораженный, застывает перед Алисой. И вдруг улыбается — и начинает говорить.

Калисто смотрит в сад — он знает наизусть каждое слово, что скажут они друг другу. Плывут и плывут куда-то, в небесную синеву, большие белые облака.

ФЛЕЙТА В НОЧИ

Черствое время! Чем ты отплатило?

(Слова Диего Лаинеса из «Юности Сида» Гильена де Кастро)

1820. Флейта звучит в ночи хрупко, тягуче и грустно. Если к этому древнему городку идти со стороны Старых Ворот, придется одолеть крутой склон, и тогда обязательно увидишь с обрыва, далеко внизу, реку, обсаженную раскидистыми вязами, а в их аллее, там и сям, широкие и длинные каменные скамьи. В ночном сумраке белые пятна плит едва различимы. И вот там, где кончается аллея, уже в предместье, увидишь полосу света на дороге. Свет льется из окна. Войдем в этот дом. Просторная комната почти пуста: у одной стены старинный ткацкий станок, у другой стол с пюпитром, за ним седой старик и рядом мальчик. Губами он касается флейты. Мелодия протяжно и печально вплетается в тихую ночь. Над ними нависает весь этот старинный город: готический собор, узкие улочки, где теснятся мелочные лавчонки, шорные мастерские, каморки чеканщиков по серебру, тесные дворики с прозрачными водоемами, ветхие большие дома с резными гербами на каменных стенах и даже сады — потаенные сады, обнесенные галереями. Приезжие (а здесь их немного) находят приют на постоялом дворе, именуемом «Звездой». Всякий день по вечерам, в девятом часу, по аллее, что тянется над рекою, в город въезжает дилижанс, и на какое-то мгновенье, когда дилижанс окунается в льющийся из окна свет, нежные звуки флейты тонут в железном лязге, а после флейта снова запевает в глухой непроглядной ночи. Днем же в доме мерно стучит старинный ткацкий станок.