Асорин. Избранные произведения

В Испании говорят мало. Во Франции, где говорят на повышенных, если сравнивать с Испанией, тонах, говорят куда больше. Вечерами я нередко сидел на скамейке на площади Этуаль, неподалеку от моего дома. Скамейки в этой части огромной площади вблизи от проспекта Ваграм облюбовали для своих ежедневных посиделок опрятные старушки в черном. Внешне от испанок их не отличишь. Но стоит услышать их болтовню, как с испанками их ни за что не спутаешь. Беседа их монотонна и бесконечна, тянется час, полтора, а то и два. Я же тем временем — на это у меня хватало терпения — три-четыре часа проводил в раздумьях о землеройках. Случалось, какая-нибудь старушонка, единожды начав, говорила минут сорок, если не час.

В столовой накрыт опрятный стол. Не забудем, что речь идет о Валенсии в 1890 году. Мы вымыли руки, развернули салфетки. Детям нельзя говорить во время еды, если только к ним не обратятся. Трудно сказать, насколько валенсианские хорошие манеры поведения за столом отличаются от хороших манер в других областях Испании. Мне запомнились две особенности, о которых стоит упомянуть: нельзя было говорить, что то или иное блюдо не нравится. Истинно хорошие манеры обязывали доедать блюдо, нравится оно или не нравится. Съедать кушанье, которое перед нами поставлено. Но не подчистую — и в этом заключалась вторая своеобразнейшая черта, — а оставляя малую толику на тарелке. Съесть все до последней крошки значило проявить полнейшую невоспитанность. Не плод ли моего воображения этот обычай, думалось мне не раз. По нынешним понятиям нелепо оставлять на тарелке объедки. И трудно себе представить, как это чистая тарелка может считаться проявлением дурного тона. И я засомневался в достоверности моих воспоминаний. Однако недавно мне попался «Катехизис светских и христианских хороших манер», сочинение отца Сантьяго Дельгадо (Мадрид, 1817). Проявления неотесанности за столом в этом руководстве описаны с помощью следующего вопроса: «Каких еще ошибок следует избегать?», на который дан такой ответ: «Съедать все до последней крошки, облизывать ложку и т. п.». Так вот в Валенсии еще в 1890 году, т. е. спустя полстолетия, съесть все подчистую значило расписаться в своем неоспоримом бескультурье.

Приступили к обеду. Но слуги, переходящего с блюдом от одного сотрапезника к другому, не видно. Блюдо устанавливают в центре стола, на тростниковой салфетке, чтобы предохранить скатерть от пятен. Прислуживает сотрапезникам хозяин дома. Под хозяином понимается как сеньор, так и сеньора. «Да здравствует мой хозяин!» — гласит ярлычок на ламанчских подвязках. И когда влюбленный восклицает: «Да здравствует мой хозяин!», — ясно, что хозяин для него — возлюбленная.

БЛАСКО ИБАНЬЕС Перевод В. Багно

Бласко Ибаньес был крепким, пышущим здоровьем юношей, с бородой под стать черному дереву и жгучими глазами. В губах его пряталась улыбка, лицо излучало симпатию. Ему не приходилось следить за своей мавританской бородой. Именно благодаря бороде Бласко Ибаньес был Бласко, а уже потом благодаря щегольским усам и моряцкой шее. Работал он без устали. Сняв воротничок, в расстегнутой рубахе, с засученными рукавами, а летом в нижней рубашке, как на портрете кисти Фильоля, он сочинял и сочинял свою ясную мускулистую прозу.

Наши эстетические взгляды были прямо противоположны. Поскольку позднее я открыто заявил об этих расхождениях, наши прежде сердечные отношения стали прохладнее. Но спустя годы былая искренность и теплота вернулись. С захватывающим интересом читал я первые «валенсианские» романы Бласко Ибаньеса — «Бесшабашную жизнь», «В апельсиновых садах», «Ил и тростник», «Хутор» — в них не было и следа тенденциозности. Они открыли мне новый мир. Живя в Валенсии, приезжая в Валенсию из гористого голого края, я до поры до времени не ощущал валенсианского пейзажа. Говорят, что творцы пейзажей — художники. И это истинная правда. Валенсианскую природу создал Бласко Ибаньес. Восхищенный, очарованный — превозмогая хорошо знакомый писателям кисловатый привкус, — я глядел на сменявшие друг друга невиданные картины. От деталей, в которых сам я тонул, читая его, я шел к общему. Пейзаж в романах Бласко Ибаньеса написан крупными мазками, выхватывающими самое главное. Я же — его читатель — предпочитал работать мелкими мазками. Бласко Ибаньеса сразу же оценили во Франции, Англии, в Италии, а не только в Испании. Впервые в новое время испанский писатель вошел в мировую культуру на равных. Переводили и продолжают переводить многих. Но лишь Бласко легко пересек границу и донес нашу самобытность до всех концов земли, обнаруживая в ней при этом общечеловеческий смысл, хотя наша самобытность всегда оставалась у Бласко исконно испанской. Из своего дома в Кабаньяле Бласко покорял мир. В самых разных странах люди узнавали свои драмы в драмах его героев. Так продолжилась наша европеистская традиция — традиция Вивеса и Сан-Висенте Феррера.