Асорин. Избранные произведения

Коль скоро следы Рима в Валенсии столь многочисленны — каменные плиты, обломки алтарей, — думается, что эта крестьянская усадьба явственным образом проникнута духом римского права. Ясность — краеугольный камень крестьянской усадьбы в Валенсии. Основа римского права — определенность. Мостиком между прошлым и настоящим служит здесь неколебимый кипарис. На желтом фасаде, с полосками голубой глазури по краю каждого кирпича, следовало бы написать:

Honeste vivere.
Alterum non laedere.
Suum cuique tribuere.

Жить честно. Никому не делать зла. Каждому воздавать свое. Так нам открылась бы самая суть нашей духовности. Валенсианец — индивидуум или сообщество — никогда не станет кичиться своей силой. Он знает лишь силу духа. На этих римских законах зиждется цивилизация. И за покровом арабской мечтательности, за пеленой мусульманской безмятежности — чего только не вобрала в себя история Валенсии — мы обнаружим в этой крестьянской усадьбе стойкую невозмутимость Рима.

Стена и кипарис. И наша душевная усталость проходит, и наша гордыня понемногу смиряется.

ВАЛЕНСИАНСКАЯ ГОЛГОФА Перевод В. Багно

«Неповторимо». И, помолчав, говорим еще раз: «Неповторимо». И голос при этом столь тих и тускл, что выдает неизбывную бесприютность. Весь год время мало-помалу стягивалось и все ближе подступало сюда. И вот наступил час, этот трагический час, когда мы почувствовали всю его напряженность. Неповторим этот час. Неповторимы черты этой поры, отличной от остальных дней года. Эта напряженность ощутима здесь, в королевстве Валенсия, здесь и сейчас. Хотя разнеженный воздух Валенсии всячески побуждает к наслаждению, к бегству от скорби этого часа.

На исходе ночи. Кончики пальцев хранят еще память о глянцевой изнанке апельсинового листа, а в темноте уже вырисовываются шероховатые контуры векового кипариса. Апельсиновое дерево — сама чувственность, а остроконечный кипарис — воплощение бесстрастности. Едва заметен его силуэт у дороги. Едва проступают очертания часовенок у голгофы в окружении двух кипарисов. Исход ночи. После дня сосредоточения, немоты и раздумий нас ждут время, сжатое до предела, и безмерное горе. Двадцать веков вмещает утро Страстной пятницы — более чем все другие дни Страстной недели. На исходе ночи, во мраке, по петляющей дороге тянутся в гору темные фигуры несчастных женщин. А если пасмурно, мгновенье спустя бледная трещина разорвет тучи. Смутное свинцовое небо как нельзя лучше подходит гнетущему роковому дню, который грядет. Фигуры в черном с четками в руках тянутся в гору; за ними, тоскуя, тянемся и мы, поэты, оставляя внизу сладостные апельсиновые деревья, рожковые, миндальные, которые здесь изящней и трепетней, чем в иных местах. Рассвет уже близок. Над городом взвились резкие крики петухов. Все явственнее белеют по сторонам дороги часовни, и черные стрелы кипарисов уже выступили из мрака. Только здесь, а не где-нибудь еще, на стародавней земле, усеянной древними памятниками, во всей силе можно ощутить трагичность происходящего. Только здесь, на валенсианской голгофе, ночью, на исходе ночи, в одном из этих заурядных селений, в ничем не примечательном доме, уставленном самой обыкновенной мебелью. Как и разнеженный валенсианский воздух, о котором я уже упоминал, эта заурядность обостряет ощущение избранности, неповторимости и драгоценности этого часа.

Вот уже забрезжил рассвет. И трагедия, достигнув крайних своих высот, истаивает на наших глазах. Столь она мимолетна. Мимолетна и остра, как тот озноб, который настигает нас в блаженстве. Но этот беглый промельк трагедии открывает нам ночью, на исходе ночи, дальний горизонт Вечности.

ВЫДЕЛКА И РАСЦВЕТКА Перевод В. Багно

Овладеть языком непросто. В мастерской, наполненной запахом свежеоструганного дерева, мастер берется за долото. Он должен подчинить себе материал — дерево. Твердое или мягкое, с прожилками или без прожилок, светлое или золотистое, многолетнее или молодое. Дерево, а именно: бук, дуб, вяз, красное дерево, черное или сосну, до или после сбора смолы.