Путь в Галисию неблизкий, не то двадцать, не то тридцать часов поездом, который медленно идет по тряской колее. Тяготы пути не в счет в сравнении с той новизной ощущений, которую я там испытал. В тех уединенных долинах и тенистых горах жила столь милая моему сердцу народная музыка. И там обитал дух любимых мною поэтов — Росалии де Кастро, Ламаса Карвахаля. Из стихов Росалии, не понятой читающей публикой, мне больше нравились те, что написаны на ее родном наречии, и меньше — кастильские, собранные в книгу «На берегах Сара». Когда Росалия де Кастро пишет по-галисийски, кажется, вся ее душа изливается на бумагу легко, непринужденно, изысканно. А в ее испанских стихах чувствуется скованность — словно она берется за тяжелый инструмент, который ей не по руке. Галисия… разве найду я слова, чтобы рассказать о чудесных часах, проведенных там, в одиночестве, в отдалении от общества, в сельской гостинице, в самой дальней комнатке, затерянной в глубине коридора. Закрываю глаза и вижу поля, по которым я бродил, или морские дали, в которые вглядывался с высоты Геркулесовой башни в Ла-Корунье. И снова погружаюсь в умиротворение, подобное тому, какое доставляет уставшему человеку стакан парного молока — густого как сливки, изумительно вкусного, — мне довелось его отведать в маленькой харчевне, на тихой боковой улочке. С тех пор навек осталась у меня наивная мечта — добыть себе плащ, соломенный плащ, под которым укрываются от дождя галисийские крестьяне, надеть его и пойти куда глаза глядят, под мелкой изморосью на звук протяжной, бесконечно печальной песни, изредка прерываемой пронзительным и страстным криком — эхом иного мира.
ЭПИЛОГ В ПУТИ
Сидя на придорожном валуне, я смотрю на плывущие мимо облака. Вот так же проплывает и время. С рассвета я на ногах. Девять часов утра, а солнце уже слепит глаза. Безбрежное море света заливает окрестные поля, и странно видеть это жителю большого города, где редкий луч пробивается в этот час в глубины улиц. К ощущению изумительно яркого света примешивается особое ощущение времени. Девять часов утра, но мне, вставшему с первым проблеском зари, кажется, что уже полдень. Здесь, в поле, мир пробуждается и начинает жить полной жизнью гораздо раньше, чем в городе.
Время течет. Круглые тени придорожных олив, незаметно перемещаясь, меняют очертания. Великолепное утро постепенно движется к полудню, часы я оставил дома и скоро даже приблизительно не смогу сказать, который час. Может, спрошу у показавшегося вдали путника. Сорвав веточку тимьяна, я подношу ее к лицу. Какой сильный аромат. Появление человека в таком пустынном месте — всегда событие, прерывающее однообразный бег времени. Интересно, куда идет этот крестьянин? Откуда он? Как и чем живет? Нежась в волнах томительного, разлитого в окружающем воздухе блаженства, я вспоминаю строки одной из эклог Лопе де Веги и произношу вполголоса:
Хуан Редондо, а точнее — незнакомый мне путник проходит мимо и теряется вдали. Поет жаворонок. Издалека доносится скрип телеги по камням. Вот и она — то проваливается в глубокие рытвины, то вползает на пригорки. А я — я не исчезаю за поворотом, не ухожу в неведомые дали. Я возвращаюсь. Возвращаюсь отовсюду на склоне дней, прихожу из собственных воспоминаний. Часть моих воспоминаний вошла в эту книгу «Мадрид», другая — в книгу «Валенсия». Но верно ли, что это — возвращение? Или это — путь в прошлое, куда с душевным трепетом и пылом все мы устремляемся в старости?
Кажется, так звучит первая строка одного из сонетов Франсиско де ла Торре. Гипербола скрывает тонкую мысль. Судьба поэта — жить в одиночестве, ни с кем не деля печали. Но где-то высоко, в черном и прозрачном небе безлунных ночей, каждому из нас светит звезда, знающая и разделяющая наши горести.
Так есть ли хоть одна звезда, чтоб знала и о моей печали? Увидим — сегодня же ночью.
НА ПОЛЯХ КЛАССИКОВ. ХУДОЖНИК И СТИЛЬ
ГОНСАЛО ДЕ БЕРСЕО