Асорин. Избранные произведения

— Уж и не знаю, — восклицает Юсте, — можно ли назвать XIX век иначе, чем «веком надувательства». Во всем надувают, все подделывают, все фальсифицируют: догмы, литературу, искусство… Вот вам Лео Таксиль, грандиозный комедиант, самая колоссальная фигура нашего века, века, который изобрел демократию, всеобщее голосование, суд присяжных, конституции. Лео Таксиль начинал с того, что жил на счет католиков, публикуя против них диатрибу за диатрибой, которые расходились в тысячах экземпляров. Потом тема эта исчерпалась, а заодно доверчивость наивных вольнодумцев, и Таксиль, — он был человеком, пожалуй, не менее гениальным, чем Наполеон, — обратился в католичество вскоре после опубликования энциклики «Humanum genus»[14]. Теперь он принялся эксплуатировать невинных католиков. Он сочинил великолепную историю, почище «Илиады». Самая высокая масонская ложа, — говорит он, — зовется «Палладиум» и находится в Соединенных Штатах Америки в городе Чарльстоне, она была основана 20 сентября 1870 года, в день, когда солдаты Виктора Эммануила вторглись в Рим. Основатель «Палладиума» — Сатана, а один из иерофантов — Воган. У Вогана есть дочь, и эта дочь, будучи женою не кого-нибудь, а самого Асмодея, является верховной жрицей масонов. Вдобавок ее бабушка, по имени Диана, — это сама Венера-Астарта… Все это нелепо, смешно, глупо, однако в церковных кругах слепо этому поверили. Больше того, Лео Таксиль объявляет, что Диана Воган обратилась в католичество, сама же Диана издает свои «Мемуары бывшей жрицы „Палладиума“» — и католики всего мира падают на колени, изумленные милосердием Господа. Кардинал-викарий Парокки шлет Диане поздравление с ее обращением, которое этот простак именует «великолепным триумфом Благодати»; монсеньор Виченцо Серди, апостолический секретарь, также поздравляет ее, равно как епископ Гренобля, монсеньор Фана… И даже сама «Чивильта Католика», осторожный и рассудительный орган иезуитов в Риме…

Юсте нервным жестом достает с полки книгу.

— Вот, изволь, — продолжает он, — сама «Чивильта Католика», во втором сентябрьском номере за 1896 год посвящает большую, восторженную статью этим байкам, принимая их всерьез. Гляди, двадцать страниц! Здесь откровения Таксиля именуются terribile explosione[15]. Здесь говорится, что признания Дианы Воган это revelazioni formidabili[16].

Усмехнувшись с глубочайшей иронией, учитель прибавляет:

— Чего уж больше! В Тренто собрался многолюдный конгресс — тридцать шесть епископов и пятьдесят делегатов от еще стольких же епископов — и на конгрессе этом только разговору было, что о Диане. А Таксиль? Таксиль с олимпийским спокойствием взирал на спектакль, устроенный этими глупцами, как Наполеон на сражение. И в день 19 апреля 1897 года он соизволил оповестить весь мир, что Диана Воган прибудет в Париж и появится в зале Географического общества. И когда настал этот миг, великий Лео поднялся на трибуну и торжественно провозгласил, что Дианы Воган не существует и что Диана Воган — это он сам, Лео Таксиль…

Юсте, на минуту умолкнув, достает свою табакерку.

— Ренан говорил, — продолжает он, — что ни в чем не отражена с таким совершенством идея бесконечности, как в людской доверчивости. И это верно, очень верно. Погляди на Испанию: Сентябрьская революция — величайшая глупость, какой не совершали уже много лет; от нее-то и пошло все нынешнее легкомыслие, она стала чем-то вроде белены, под действием которой народ поверил в силу и правдивость всех этих распрекрасных прогрессивных речей.

Долгая пауза. Взгляд учителя инстинктивно задерживается на одном из длинных рядов книг. И Юсте восклицает:

— Вот почему я ненавижу Кампоамора! Кампоамор, в моих глазах, это астматический господин, который читает роман Гальдоса и похваливает Сентябрьскую революцию. Ибо Кампоамор воплощает целую эпоху, весь цикл нашей Славной с ее вопиющей ложью о демократии, с ее велеречивыми и продажными политиками, с ее пустыми, болтливыми журналистами, с ее ужасающими драматургами, с ее фальшивящими поэтами, с ее безвкусно театральными художниками… И сам он, с его пошлостью, полным отсутствием благородных порывов и трепета идеализма, — некий живучий символ целой эпохи пошлости и безвкусицы в истории Испании.

Юсте снова умолк. Наступал вечер, а вместе с вечером нисходили умиротворительные сумерки, и учитель заключил так:

— В конце-то концов среда — это человек. И наш легкомысленный и изменчивый депутат — как все депутаты, продукт малодушного, серого окружения. Я смотрю на депутатов, членов городских советов, секретарей, губернаторов, министров как энтомолог, изучающий интересную коллекцию. Только его насекомые насажены на соответствующие булавки. А эти не насажены.

Тем временем Асорин думает, что милый учитель с его вспышками гнева, улыбками и иронией, человек чистосердечный и благородный, заслуживающий — подобно Алонсо Кихано Доброму — восхищения, смеха и жалости одновременно.

XI