Асорин. Избранные произведения

В окно доносятся издали смутные шумы мирной сельской симфонии — звон бубенцов возвращающегося домой стада, журчанье реки, изливающей Ночи свою вечную, монотонную жалобу, и унылый гортанный звук, сыгранный лягушкою на ее флейте, кристально ясный звук, который прорезает безмолвный воздух и исчезает как блуждающая звезда. В небе густого темно-синего тона сияет белым светом Юпитер».

— А теперь, — прибавляет учитель, — еще несколько стихотворных строк, написанных пять веков тому назад. Они принадлежат самому пластичному, полнокровному и непосредственному из всех испанских поэтов, древних и современных — Протопресвитеру Итскому. У Протопресвитера был необычайный инстинкт свежего, впечатляющего слова. Его автопортрет — чудо. Эти стихи из поразительной сцены, где сводня Тротаконвентос соблазняет донью Эндрину, сцены, которую не превзошел и с которой даже не сравнился Рохас. Тротаконвентос приходит в дом вдовы, предлагает ей кольцо, улещает ее сладкими речами, толкует о том, как жаль, что вдова все в тоске да в одиночестве, что она не снимает траура… когда есть некто, кому она весьма по сердцу. И она говорит:

Из дома ни на шаг, вдовица молодая,
Как горлица без друга живешь ты, изнывая,
Тебя уж не узнать, вся желтая, худая…

И только двумя этими прилагательными «желтая, худая» обрисован беглый портрет скорбящей вдовы — круги под глазами, она бледна, истощена, печальна…

Долгая пауза. Дождь моросит без устали. Вода струится по цинковым желобам, шумит, журчит, булькает. Слюдяные окна постепенно светлеют.

Асорин говорит:

— Позволю себе заметить, учитель, что в современном романе есть нечто еще более фальшивое, чем описания, — это диалоги. Диалог искусствен, условен, литературен, да, чрезмерно литературен.

— Почитай «Цыганочку» Сервантеса, — возражает Юсте. — Цыганочка — пятнадцатилетняя девушка, которая, я полагаю, не училась ни в одном университете и не состоит членом какой-либо Академии… Так вот, обрати внимание, как она отвечает своему возлюбленному на его объяснение в любви. Она отвечает длиннейшей, отработанной, изящной, философической речью… И этот недостаток — красноречие и правильность невыносимо фальшивых диалогов — тянется от Сервантеса вплоть до Гальдоса. А в жизни ведь так не говорят — мы говорим несвязно, с паузами, говорим короткими, неправильными предложениями… зато естественными… Да, роману еще далеко, очень далеко до совершенства. Те же антихудожественные — ибо холодные — связность и правильность, которые нехороши в диалоге, присущи и всей фабуле. Самое главное — фабулы быть не должно, у жизни нет фабулы, жизнь разнообразна, многолика, изменчива, противоречива — все, что угодно, только не симметричные, геометрически жесткие построения, какие нам предлагают в романах… И потому Гонкуры, на мой взгляд, больше всех приблизившиеся к desideratum[18], изображают не чью-то одну жизнь, но фрагменты, отдельные ощущения. Таким образом, в промежутке между двумя фрагментами персонаж будет жить обычной своей жизнью, для художника не имеющей значения, и художнику не придется, как в старомодных романах, рассказывать нам по порядку, с утра до вечера, все дела и подвиги своего протагониста — нелепое занятие, всю-то жизнь никак не втиснешь в одну книгу, вполне достаточно дать десять, двадцать, сорок впечатлений. (Долгая пауза.) В этом главный недостаток театра, и потому театр — искусство механическое, чуждое литературе. В театре ты увидишь четыре, шесть, восемь персонажей, делающих лишь то, что обозначил автор в своей книге, они рабы драматической завязки и озабочены одним — вовремя войти и уйти. А когда уже произошла развязка, когда муж убил свою жену или возлюбленный наконец женился на любимой, что тогда делают эти персонажи? — спрашивает Метерлинк… Когда я хожу в театр и вижу этих людей, которые автоматически движутся к эпилогу, говорят языком, которым никто из нас не говорит, действуют в ненормальной обстановке — ведь нам показывают некое приключение, нечто необычайное, а не нормальное! — когда я смотрю на этих персонажей, мне чудится, что это деревянные куклы и что после представления служитель аккуратно уложит их на полку. И еще заметь — и это самое существенное, — что в театре невозможно заниматься психологией, если же это делается, то лишь самими персонажами… однако изобразить состояние духа, показать сложный анализ чувств невозможно. Пусть выйдет на подмостки Фредерик Амиель — мы сочтем его обманщиком. Да, да, Гамлет, я знаю, Гамлет… Но сколь ничтожную часть этой безгранично широкой души, наверно, составляет то, что мы видим; Шекспиру удалось многое, и все же, мне кажется, что его портрет Гамлета это лишь отблески огромного костра.

Юсте умолкает. И в тишине сумерек по-прежнему слышится однообразный шум дождя.

XV