Асорин. Избранные произведения

Вот почему мы, молодые писатели, которых снедает то же стремление и воодушевляет такая же жажда, пришли сегодня, в годовщину его гибели, отдать дань памяти тому, кого мы любим как друга и почитаем как учителя.

Ибо Мариано Хосе де Ларра — учитель нынешней молодежи. Искренний, неукротимый, страстный, Ларра больше, чем кто-либо другой, внес в искусство личное восприятие жизни, и вместе с Ларрой, больше, чем с кем-либо другим, вошло в литературу волнующее, художественное личностное начало. Под его пером язык наш целиком обновился; старинный кастильский слог, разработанный и затасканный исследователями и учеными XVIII века, явился полным жизни и блеска, красочности и остроумия на страницах великого сатирика.

Жизнь скорбна и уныла. Гнетущий пессимизм греческого народа, народа, создавшего трагедию, возрождается в наши дни. „Как знать, быть может, жизнь наша есть смерть, а смерть есть жизнь!“ — восклицает Еврипид. И нерешительный, колеблющийся, скептичный Ларра — первое воплощение и первая жертва этих воскресших мучительных сомнений. Неприступная, неодолимая „стена“, о которой говорил Фигаро, — это вечная тайна сущего. Что есть жизнь и что есть смерть?

„Пожалей меня, литератор, — говорит Ларре в одной его статье его слуга, — да, я пьян от вина, зато ты пьян от желаний и от бессилия“. Жаждущий и бессильный, идет Ларра по жизни; измученный постоянным „не знаю“, приходит он к смерти. Смерть для него — освобождение; быть может — жизнь. Бесстрашно переступив порог тайны, он гибнет.

Его смерть волнует не меньше, чем его жизнь. Его смерть — это трагедия, а его жизнь — парадокс. Не будем искать в Ларре человека одностороннего и прямолинейного, столь любезного толпе; он не либерал и не реакционер, не соглашатель и не бунтарь, он — ничто, и он — все. Его произведения столь же разнообразны и противоречивы, как сама жизнь. И если быть свободным значит всем насладиться и отвергнуть все — с радостной непоследовательностью, ужасающей последовательного буржуа, — то Ларра самый свободный, непосредственный и разрушительный ум современности. И за это жадное интеллектуальное порханье с цветка на цветок, алогичное, подобно самому человеку и алогичному миру, за это интеллектуальное порханье, за близкий нам протест против негибкости канона, против чинной дисциплины ума, мы и любим Ларру. И потому что мы его любим и считаем одним из наших литературных родоначальников, мы и пришли нынче, после шестидесяти четырех лет забвения, почтить его память. Так почтим же ее, восславим ее и поклонимся ей в сердцах наших. Мариано Хосе де Ларра был человек и был художник; друзья, пошлем, окруженные тайной жизни, привет тому, кто спокойно шагнул к тайне смерти».

Спускается вечер. Последний сумеречный свет гаснет на стеклах ниш, слышатся далекие свистки паровозов. И Асорин возвращается в Мадрид, потрясенный мыслями об этом человеке, который счел жизнь бессмысленной…

X

В этот день Асорин побывал в Национальной библиотеке. Он в грустном настроении, и вполне естественно его желание еще подбавить грусти. Это некий психологический закон. Но закон или не закон — что в конце концов неважно, — а Асорин попросил старый комплект одной газеты. «Старый» — это за 1890-й год. Учитель говаривал, что нет ничего более удручающего, чем комплекты старых газет. И это верно. Ты словно видишь мумифицированными мимолетные минуты страстей, будто кристаллизовался краткий миг радости или горечи, тот краткий миг, который и есть вся жизнь… Вдобавок, на этих старых страницах видно, как, по сути, нелепо многое, что мы считали возвышенным, как многие наши пылкие восторги смахивают на комическое паясничанье, как постарели за десять — двенадцать лет писатели, художники, кумиры толпы, которых мы считали сильными и вечными.

Асорин листал страницу за страницей со смутным чувством безнадежности. Хроники, которые десять лет тому назад казались блестящими, так пусты и высокопарны! Статьи, которые казались ему сокрушительными, так комически наивны! И потом, какая мрачная процессия людей, живших одно мгновение, журналистов, испытавших одну неделю славы! Все они что-то совершили — поставили пьесу, произнесли речь, опубликовали два десятка хроник; все на минуту появляются на этом кинематографическом экране — размахивают руками, строчат пером, неистово гримасничают… потом фигуры расплываются, исчезают. И когда спустя много лет мы их видим на улице, эти знаменитости кажутся нам призраками, дерзкими привидениями, тенями, у которых достало дурного вкуса являться взорам новых поколений.

Вконец подавленный, Асорин вышел из библиотеки. Да, нечего говорить, зрелище довольно грустное для человека с повышенной чувствительностью, однако надо также признать, что не такая уж это великая катастрофа, если сегодня никто, например, не помнит Сельгаса или если Баларт, этот некогда гремевший критик, кажется нам устарелым.