Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего, что я куру?

— Он привез с собой ужасный сценарий, называется «Чужая белая и рябой»…

— Я его читал. Гони его с этим сценарием на хер!

— Его*то я прогоню. Но вот у меня самого трагическое положение. Я должен каждый год хоть что*то снимать на казахском языке. А поскольку он все равно будет набирать курс и целый год сидеть здесь, то, раз уж ему так хочется, может, пусть он на казахском языке эту свою галиматью и снимет.

Такого финта ушами Филипп Тимофеевич ну никак от меня не ожидал. Зная все возможные варианты, додуматься до такого даже теоретически он был не в состоянии.

— Моя подпись нужна? — недолго подумав, спросил Ермаш.

— Нет. Это все чисто моя ответственность перед местными властями.

— Тогда снимайте что хотите… А курс пусть он обязательно берет. Я помогу. Хорошее дело!

В том, чтобы оживить «спящую красавицу» — студию «Казах-фильм», Ермаш и сам был кровно заинтересован. Ответственность за это висела и на нем.

С этого часа эпическое развитие казахского эпизода в моей жизни стало свершившимся фактом и пошло набирать обороты.

На «Чужой белой» я впервые работал с оператором Юрием Клименко, с художником Марксэном Яковлевичем Гаухман-Свердловым. Одну из ролей сыграл Андрей Битов. И еще очень важным героем картины, хоть сам он в кадре и не появлялся, стал великий русский художник Фонвизин.

Договариваясь с Юрой Клименко о том, что он будет снимать картину, я, конечно, побаивался праведного гнева Паши Лебешева, который, даже памятуя все наши колумбийские распри, такого предательства от меня никак не ждал. Он уже готов был страшно на меня обозлиться и взбурлить, но тут я вылил на него бочку меда — пригласил педагогом операторского мастерства на казахский курс, самолично назначив профессором. Профессор Павлик тут же преисполнился неведомых ему ранее благороднейших профессорских чувств и даже согласился приехать в Алма-Ату, чтобы на месте производить набор. Поинтересовался, правда, зачем проводить приемные экзамены в Алма-Ате, когда все то же самое чудненько и с комфортом можно проделать и в Москве. Я объяснил, что у меня тут много дел по картине, и вообще, отныне я уже, в принципе, казах и в Алма-Ате чувствую себя как дома.

Перед тем как мы с Пашей вплотную занялись набором студентов, я провел некое подобие социологически-блатного исследования. Что происходит? Почему во ВГИК каждый год принимают казахов и каждый год от этого — никакого проку? Оказалось, казахи во ВГИК приезжали, уже подобранные местным руководством — комиссией Министерства культуры. Поэтому каждый год во ВГИКе появлялось три-четыре казаха, которых институт обязан был брать. Все они были более или менее по блату, иногда по сверхблату, иногда почти не по блату, но по некоему конкурсу блатов, поскольку учеба во ВГИКе почиталась одним из самых престижных времяпрепровождений для мальчиков и девочек из номенклатурных семей. ВГИК давал необходимую иерархическую шлифовку и светски-богемный лоск для будущей национальной карьеры. По окончании они, не заходя на студию, становились инструкторами ЦК по культуре, по кинематографии, руководителями всяческих культурных международных связей. Как снимать фильм, ни один из них толком не представлял, да к тому, по правде, и не стремился.

Я честно сказал Олжасу:

— У меня два условия: беру только тех, кого сам найду и выберу…

— Пожалуйста, — сразу согласился Олжас. — Но я тебе все же порекомендую нескольких ребят, в которых действительно всерьез уверен…

Естественно, я был ему только благодарен: он дал мне трех очень достойных ребят, с которыми успешно работал до меня.

— Второе условие, — продолжал нудить я. — Я сам буду определять, в какой последовательности запускать ребят, когда они подучатся профессии, в работу. Когда я скажу, что такой*то готов, давайте ему картину. Под мою личную ответственность…

Олжас согласился и почти тут же, немедленно, еще до приемных экзаменов, по каким*то до сих пор мне неизвестным обстоятельствам ушел с поста министра, по сути спихнув на меня все ближайшее историческое будущее казахской кинематографии. Дальше мы с ним просто дружили. Но он продолжал интересоваться курсом, следить за судьбой ребят.

Олжас помог мне не только чисто практически в создании «Чужой белой» — с его помощью я открыл для себя и саму Азию. А через нее — огромную часть, можно сказать, и своего собственного исторического существования. Только тогда до меня дошло, сколь огромно на самом деле тюркское влияние на русскую культуру, что представляет собой евразийский культурный модуль. Вдруг дошло истинное провидческое величие смысла блоковских «Скифов», глубина и правота теории этногенеза Льва Гумилева. И только тогда я понял, почему такой священный и яростный гнев Леонида Ильича Брежнева вызвала книга Олжаса «Аз и Я», по-новому открывшая нам «Слово о полку Игореве» и тюркские истоки русского языка.