Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего, что я куру?

Назначаем съемку на девять утра. Прихожу в девять — на студии никого. В десять — по-прежнему никого. К одиннадцати кое-как начинают подтягиваться. Я мечусь, ору! Съемка! Самый ответственный этап! Первый раз выезжаем на объект!

— Обождите, Сергей Александрович… Куда ж торопиться?..

— У нас освоение объекта! Мы должны снять хотя бы двадцать пять метров.

— Какие двадцать пять метров? Ну обождите…

Короче, весь первый день собирались-собирались — со студии так и не выехали. Вечером — собрание, ору, обещаю каждого, кто опоздает, расстрелять без суда и следствия.

В девять утра на следующий день я опять на студии — нет никого, в десять — никого. К одиннадцати — начинают появляться.

— Ну обождите, Сергей Александрович… Сегодня ж первый день…

— Как первый! Вчера был первый!

— Но вчера ж мы даже не выехали. Сегодня первый день едем.

— Давно должны были уехать, вчера должны были уехать.

— При чем тут вчера?.. Сегодня уже сегодня…

В два часа наконец выезжаем. Остается четыре часа для работы. Я выскакиваю, меряю шагами площадку, прикидываю, где уложить рельсы… Почему*то все грузовики задом подъезжают к рощице.

— Что такое? Почему вы их здесь ставите? Мы здесь рельсы класть будем.

— Обождите, Сергей Александрович… Сегодня ж первый день. Нужно ж чай какой-нибудь сделать, чтобы дальше работа хорошо шла.

Расстилаются ковры, на них ставятся самовары, кладутся яблоки…

— Ребята, у нас два часа осталось!

— Ну обождите… сегодня ж первый день. Первый день — это пристрелка.

— Какая, к чертям, пристрелка! Мы уже второй день должны снимать!

— Это пристрелка. У нас называется так — пристрелка.

«Пристрелка» заключалась в том, что все укладывались на коврах на бок и пили чай.

Вечером опять собрание. Опять я ору:

— Два дня потеряли! Кто опоздает — будет расстрелян! Если увижу ковры и самовары — расстреляю самовары!

Утром, в девять — никого, в десять — никого, к двум все же выезжаем, к четырем — кладем рельсы, без четверти пять снимаем какой*то пустячный кадр. Я в истерике, больше сегодня ничего не успеваем. Поехали назад!

— Обождите, у нас же сегодня первый съемочный день… Первый кадр сняли. Столы накрыли. Барана резать будем.

Режем барана, до двух часов ночи, бараний глаз — хозяину, бараний глаз — почетному гостю, мне… Я все-таки пытаюсь кричать:

— Кого завтра не будет в девять часов…

Меня самого нет в девять часов, башка гудит… Прихожу к двенадцати…

Этот метод съемки мы как*то всем курсом пытались преодолевать и ломать, как*то двигать вперед картину.

Примерно к середине съемок начались первые перестроечные процессы. Полетели со своих стульев какие*то министры, непривычные для прежних времен статьи стали появляться в газетах.

Я прихожу на студию.

— Сергей Александрович, — говорят мне, — пройдите в кабинет к директору, вас Москва спрашивает.

— Некогда! На съемку ехать надо. Скажите, что я уже уехал.

— Это из приемной Ермаша.

Иду к телефону. На другом конце провода — Филипп Тимофеевич.

— Как дела?

— Нормально.

— Снимаешь?

— Снимаю.

— На казахском?

— На казахском.

— Переходи на русский!

— В каком смысле?

— В самом прямом.

Что*то такое, уже носившееся в воздухе, Ермаш учуял.

Картину мы заканчивали на русском языке. Приняли ее в Госкино без шума. Тихо и осторожно.

Меня вызвал Филипп:

— Старик, в Канн твоя «Чужая белая» не годится. Картина совершенно не коммерческая…

Какой там Канн! Я вообще не думал, что кто-нибудь, кроме казахов, будет ее смотреть.

— …Давай в Венецию ее предложим.

Венеция взяла «Блондинку и оспенного», картину хорошо смотрели, была замечательная пресса, но на фестивале я был лишь первую его неделю…

Кстати, Венецианскому фестивалю я обязан, помимо призов, доброго отношения, замечательных встреч, тем, что ныне жив. В то время я уже готовился к съемкам «Ассы» и собирался для выбора натуры поездить по разным городкам черноморского побережья.

— Что мы, негры, что ли, — сказал мой директор Дима Гри-зик, — жариться в поезде в курортный сезон! С ума ты сошел! Зачахнем. Каюта люкс на теплоходе — обойдем побережье, ты себе выберешь все, что тебе надо.

Мы заказали каюту, должны уже были ехать, но тут определилось, что в Венецию я еду на первую неделю фестиваля, а не на вторую, как прежде намечалось, и Дима, кляня меня последними словами, пошел сдавать билеты.

На третий фестивальный день я спустился в роскошный холл гостиницы «Эксельсиор», уставленный цветами и соломенными креслами, и услышал гул голосов:

— Нахимов! Нахимов!

Оказалось, теплоход «Адмирал Нахимов» на выходе из порта столкнулся с сухогрузом и затонул вместе со всеми пассажирами. На этом самом теплоходе в каюте люкс мы с Димой Гризиком и должны были выбирать натуру.

Уже в Москве по радио я узнал, что получил Большой специальный приз жюри. Первым моим желанием было представить этот приз в Казахстане. Была очень хорошая премьера: на сцене рядом с экраном стоял на колоночке венецианский приз.

С этого приза для казахского кино началась целая эпоха нескончаемых наград, которая, кажется, уже идет на убыль. Моих учеников, как, наверное, и всех казахов, губят два комплекса — «комплекс начальника» и «комплекс европейца».