Астрахань - чёрная икра

Мне как-то пришлось рассматривать в музее одного из сибирских городов, где работает мой товарищ, коллекцию великолепных золотых украшений, выполненных в так называемом скифско-сибирском зверином стиле. Стиле, в котором преобладают изображения борющихся зверей. Я обратил внимание на один браслет, типично «скифско-сибирский»: лёгкий, упругий, многоголовый волк. Думаю, это наиболее подходящий символ доимперской, доазиатской России. Даже если взять чисто внешнюю сторону борьбы за Волгу, шедшую долго с переменным успехом, она, по сути, была выиграна легковооружённой подвижной пехотой, сокрушившей тяжёлое парфянское вооружение. Но, овладев Волжской Азией и Сибирской Азией, прибавив их к своей силе, Россия отяжелела и в поступках своих, и в нравах. А на мой взгляд, судьба народов и их государственное устройство зависит от лёгкости или тяжести жизненного ритма. Дело тут не в гуманизме. Какой уж гуманизм у волка, особенно многоголового, скорее, гуманизмом может похвастать травоядный мамонт или питающийся колючками верблюд. Россию называют империалистическим хищником. Но, по сравнению с хищной Европой, Россия травоядна. Она чужого не ест, она просто чужое давит своими тяжёлыми азиатскими копытами. И дело даже не в том, что она этого хочет. Она просто для этого существует в её нынешнем облике, как верблюд существует для того, чтоб переносить жару, а мамонт — для того, чтоб переносить холод. Тот, кто ест, может насытиться. Тот, кто давит, — никогда.

От всех этих рассуждений, навалившихся крайне не вовремя, меня освободил голос Крестовникова.

— Устали? — участливо спросил он, и я очнулся ото сна.

Странная история: обычно снятся образы, а мне приснились мысли. По-прежнему с причала била передаваемая по радио мусульманская музыка. Передо мной на переднем сидении покачивались азиатский затылок шофёра-казаха и европейский затылок Крестовникова. Мы ехали по полустепи, полупустыне мимо какой-то высохшей речушки, обнажившей своё каменное дно. Было ощущение обглоданного хищными птицами, валяющегося в песках скелета.

— Вот он что делает, — обернул Крестовников ко мне своё голубоглазое лицо с мягкой улыбкой под мягким носом.

«Зачем улыбаться в такой момент? — с раздражением от усталости и досады на себя за добровольное путешествие, как мне казалось, в астраханский ад подумал я. — Зачем он улыбается перед лицом этой всеобщей катастрофы… И действительно, зачем я приехал созерцать всё это при моей впечатлительности и болезненности воображения? Лучше уж в очередной раз лежать бы и скучать на гагрских тёплых камнях или рижском прохладном песочке, подсчитывая дни, когда можно будет вернуться и отдохнуть от курортных впечатлений в родной Москве. А от астраханских впечатлений так просто не отдохнёшь, это я уже понимал с первого же получаса пребывания здесь. Тем более впереди ещё вечность — не менее недели».

Мои часы по-прежнему стояли. Я спросил у Крестовникова, который час, и поставил их по местному. С этого момента как-то полегчало. Мы проехали раскалённый мост — это было видно даже без прикосновений к мелькавшему мимо железу — и въехали в Астрахань. Я начал прислушиваться к тому, что говорил Крестовников, и даже переспросил его, о ком идёт речь, кого это Крестовников обвиняет в подобной неприглядности окружающего пейзажа, думая, что имеются конкретные виновники, вовремя не оросившие и не оживившие замученную жарой природу. Оказывается, «он» — среднеазиатский летний антициклон.

— Больше сорока, и давление высокое, — говорил Крестовников, — невольно придёшь в уныние с непривычки. Но мы из вас астраханца сделаем, я это Ивану Андреевичу пообещал, — и опять улыбка под носом.

С этой улыбкой (да есть ли у него вообще рот, да куда же он пищу кладёт, в улыбку, что ли?) Крестовников начал излагать план моего пребывания в Астраханском крае, и план был настолько гостеприимен, так пронизан заботой обо мне, что я тут же начал мысленно упрекать и казнить себя за то, что дурной характер мой позволяет себе такие неблагодарности в адрес этих славных людей и только за то, что личные вкусы мои изнежены черноморско-прибалтийскими курортами. Однако дело здесь, конечно, не в личных вкусах, а в первых впечатлениях.

Оскар Уайльд — кажется, Оскар Уайльд — сказал, что только глупцы не доверяют своим первым впечатлениям[8]. Это, как и многое у Оскара Уайльда, было бы весьма верно, если бы все явления жизни подчинялись парадоксам. Парадокс же более всего плодотворен, когда речь идёт о явлениях отрицательных, доступных анализу жёлчно-сатирическому, который и сам есть отрицание. Здесь свой своего узнаёт. Потому первым отрицательным впечатлениям доверять действительно можно. И к первым своим отрицательным впечатлениям я хотел бы сразу прибавить свои отрицательные итоговые тезисы об Астрахани и её обитателях.