Астрея. Имперский символизм в XVI веке

Французская монархия, в силу своего лидирующего положения в христианском мире и связи с Каролингской империей, сохраняла сравнительно независимую позицию в отношениях с Римом на протяжении всех Средних веков[287]. Средневековые французские короли были более удачливы в этом отношении, чем английские, и средневековые про-имперские авторы отзывались о французской монархии с большим уважением, как о бастионе имперской идеи. В XVI в. эту традицию до определённой степени поддерживал галликанский католицизм.

Попытка проследить использование Астреи во Франции в качестве символа имперского правосудия французской короны увела бы нас слишком далеко в сторону, но нет сомнений в том, что такое использование имело место. В 1620 г. Андре Фавен, говоря о происхождении «руки правосудия» (main de justice), заимствованного с римского образца жезла с рукой на конце, который носили перед королями Франции, сообщал, что рука сделана из белой слоновой кости, чтобы символизировать «непорочность девы Астреи». Он также утверждал, что Астрея является знаком зодиака Франции[288]. В этой связи будет интересно вспомнить, что Шекспир использует имя Астреи по отношению к Жанне д'Арк.

Роялистская католическая партия во Франции поддержала на Тридентском соборе политику императора Фердинанда[289] (презрительное отношение к которому вызывало сожаление у Джувела), происходившую во многом из эразмианской традиции. Эта политика не имела успеха на соборе, но галликанский католицизм не одобрил официально принятых в Триденте декретов, и определённые французские роялистские католические круги сохранили приверженность ей. Роялистский галликанский католицизм принимал временами очень либеральную форму, подходя совсем близко к англиканству. Это привело к образованию трёх религиозных партий во Франции – протестантских гугенотов, католической лиги, поддерживавшей Испанию и все притязания папства, и центристской или умеренной роялистской «политической» партии. Последняя была в основе своей католической, признававшей духовную власть папы, но развивавшей теорию священного царства, которая вплотную подходит к английской теории божественного права[290].

Во времена Генриха III этот роялистский галликанизм, или «политический» католицизм, приобретает значительное влияние, по мере распространения во Франции духа Контрреформации[291]. Под влиянием Карло Борромео Генрих возглавляет мощное, барочное по своей экспрессии покаянное движение. С ним связан «про-имперский» мистицизм, касавшийся священного имперского предназначения французской короны. В его кругу изучают средневековых авторов, включая Иоахима Флорского и Данте, и пытаются укрепить духовные связи между Францией и Англией, апеллируя к «древнему благочестию» как английских, так и французских королей. Создаётся новый духовно-рыцарский орден – орден Святого духа. Фавен немного загадочно говорит, что изначально его предполагалось назвать орденом Феникса с намёком на «уникальное» положение короля Франции среди государей христианского мира[292].

Идея Генриха, по-видимому, состояла в том, чтобы выдвинуть на первый план чисто мистическую и умозрительную концепцию священной империи в противоположность агрессивным военным амбициям Испании под властью Филиппа II, с которыми, по крайней мере многим так казалось, ассоциировало себя папство. Именно как посланник этого движения прибыл в Англию за несколько лет до разгрома Армады Джордано Бруно, предложивший французскую дружбу против Испании и общую почву для Франции и Англии в религиозной концепции неагрессивной империи.

Позиция Бруно в период пребывания в Англии демонстрирует, как подобного рода империализм может коренным образом отличаться по характеру от протестантского империализма, который мы видели у Фокса и Джувела. Бруно презирает реформированную английскую церковь и её докторов, и с тоской говорит об ушедшем средневековом прошлом, об учёных философах и мистиках, процветавших в прежние времена в Оксфорде и Кембридже, место которых теперь заняли невежественные и сварливые педанты, о древних «египетских» ритуалах, заменённых теперь на новые, менее действенные[293]. И ничто не было так далеко от его ностальгии по старым формам католической культуры в Англии, как тот восторг, с которым епископ Джувел славил очищение церквей от гор мусора, проведённое реформистской девой-королевой[294]. Но в то же время, и это удивительный момент, Бруно с энтузиазмом присоединяется к поклонению королеве.

Находившийся в Англии с 1584 по 1586 гг. Бруно пишет о Елизавете с таким же пылом, как и её подданные. Он хвалит её за сохранение мира в своём королевстве, в то время как остальную Европу раздирают войны. Она «единственная Диана» и «божественная Елизавета»[295] (diva Elizabetta). Примечательно, что впоследствии это создаст ему проблемы с инквизицией. На вопрос, восхвалял ли он когда-нибудь государей-еретиков, он отвечал: