Астрея. Имперский символизм в XVI веке

Так же, как и в Англии, где легенда о Бруте и троянском происхождении британских королей была опровергнута Полидором Вергилием и другими учёными, французская историография той эпохи тоже отвергала легенду о Франкусе в пользу более реалистичных подходов к прошлому[449]. Среди французских историков ширилось движение против того, чтобы основывать историю Франции на этом мифическом персонаже. Ронсар знал об этой критике и высказался о ней в предисловии к «Франсиаде». Он написал, что использовал в своей поэме старые летописи, «не беспокоясь, правдивы они или нет в том, что наши короли являются троянцами или германцами … а также прибыл ли Франкус во Францию или нет»[450]. Вопросы такого рода относятся к ведению историков, а не поэтов, говорит он. Великие поэты всегда использовали легендарные сюжеты в своих эпосах. Даже Эней, говорит Ронсар, возможно, никогда не существовал на самом деле и не приплывал в Италию из Трои, как описывает Вергилий. Именно в духе этой поэтической, а не буквальной правды Ронсар намеревается сделать Франкуса героем «Франсиады». Такое отношение к легенде о мифическом предке французских королей присутствовало, безусловно, и в создании им декораций для въезда Карла IX. Ронсар использовал её не как буквальную истину, а как поэтический панегирик французской монархии и её действующему представителю Карлу IX, так же, как Вергилий в своём панегирике Августу использовал его мнимого троянского предка Энея.

В Англии же, если Спенсер и сохранил Брута в своём эпосе о королеве фей в качестве поэтической правды для выражения имперских притязаний тюдоровской монархии, то нам не известно сведений о его участии в разработке визуальных образов поэмы для какого-нибудь королевского въезда.

Имперские мотивы. Мир и Екатерина Медичи

Имперская тема мира (peace) сильнейшим образом представлена в символизме церемонии въезда. Мир, на который намекают декорации, это религиозное примирение, установление гармонии в отношениях между католиками и протестантами. И в качестве архитектора такого мира, построенного под имперским покровительством французской монархии, подразумевается королева-мать Екатерина Медичи.

Одна из декораций (Илл. 20с) изображала женщину, держащую в руках карту Галлии и похожую на королеву-мать. Её окружают знаки, символизирующие прозорливость и своевременность действий Екатерины, а также её усилия по примирению. Большинство из этих символов взято напрямую из «Иероглифики» Пьерио Валериано, популярного ренессансного руководства по этому вопросу. Авторам проекта достаточно было лишь найти Pax и Concordia в алфавитном указателе книги, чтобы получить нужные им идеи.

Всё это нагромождение символов согласия и гармонии указывало на то, как королева «хорошо и счастливо примирила враждующие стороны, добившись столь желанного мира, союза и согласия». Это была аллюзия на Сен-Жерменский мир 1570 г., положивший конец религиозной войне, давший приемлемые условия протестантам и породивший надежды на достижение постоянного урегулирования вопроса на основе веротерпимости.

Образ миротворца в религиозных конфликтах достался Екатерине Медичи вполне заслуженно. Её политика всегда была эразмианской и веротерпимой. Она поддерживала Коллоквиум в Пуасси, пытавшийся решить проблему религиозной схизмы, и окружала себя представителями «политической» или умеренной партии примирения. В попытке объединить враждующие религиозные партии на почве преданности короне, она на протяжении всего своего регентства устраивала празднества, которые создавали вокруг её юного сына Карла IX символизм мира и согласия[451]. Сен-Жерменский мир выглядел венцом её усилий в этом направлении, и изобилующие во всей церемонии въезда символы мира и объединения, как из источника, берут своё начало из посвящённой королеве-матери композиции «Галлия».