Астрея. Имперский символизм в XVI веке

Пока Юпитер возлегал с нимфой, гигант Тифон похитил его громы и стал ломать небеса[487]. Юпитер договаривается с Кадмом, чтобы тот выдал себя за пастуха и околдовал Тифона своей мелодией, ибо Кадм был чрезвычайно сведущ в музыке и магии[488]. Гигант подпал под чары Кадма и, пока он спал, Юпитер вернул себе свои громы[489]. Проснувшийся великан в гневе собрал своих братьев, и началась война между богами и гигантами[490]. Одержавший победу Юпитер низвергнул гиганта в землю, и боги устроили великий триумф на небе[491]. В награду за услуги Юпитер пообещал Кадму, что Гармония станет его невестой[492]. Кадм плывёт во Фракию и пробирается в величественный дворец, где живёт Гармония[493]. Благодаря божественному вмешательству, Гармония соглашается стать женой Кадма[494]. За их славной свадьбой наблюдают все боги[495].

Эта серия изображений открыла перед дель Аббате и его сыном невероятный простор для самовыражения в романтических сюжетах. А гости на банкете, после осмотра их живописи, отмечали, что рассказанная в ней история была очень к месту.

В пяти потолочных изображениях Дора должен был сконцентрироваться на символе Парижа и Франции – корабле. Кроме того, он пытался сделать так, чтобы эти картины выглядели аллюзией на четыре сословия королевства, живущие в мире и гармонии под властью монарха. А ещё надо было сделать эти пять центральных изображений продолжением картин на фризе и рассказанной в них истории из Нонна. Большая картина в центре потолка изображала Кадма и Гармонию плывущими на корабле. Это судно символизировало корабль Франции, приведённый к миру и гармонии. В четырёх других кораблях по углам потолка зала находились четыре их дочери со своими сыновьями. С этими женщинами Нонн связывает невероятные истории религиозного безумия. Дора же ловким приёмом сделал из них символы Религии, Правосудия, Благородства и Торговли или четырёх сословий[496] государства[497].

Одной из четырёх дочерей была Семела, мать Бахуса. А главная тема поэмы Нонна – это перечисление побед Бахуса, посредством которых он подчинил себе Восток и стал вселенским правителем. Он мог символизировать будущего дофина, который должен был родиться от брака Карла и Елизаветы и которому на одной из арок церемонии въезда королевы пророчили создание всемирной, западной и восточной империи.

Дионисийский энтузиазм и пророческие знаки расширения империи на восток, в которые превратились темы мира и империи в нонновской программе Дора, присутствовали на банкете и в недолговечной сахарной форме.

Подававшиеся гостям угощения были также разработаны Дора и изготовлены кондитером под руководством Пилона[498]. Представлять серьёзные аллегории в форме сладостей было старой традицией государственных приёмов. В серии сахарных фигур, описанных Буке, король предстаёт в образе Персея, а королева – Минервы. Последним из этих сахарных символов был идущий с востока корабль, предназначенный для них обоих. Он должен был показать, что однажды Азия также будет предназначена им или их потомкам. Ибо пророчества гласят, что от сою за французской и германской крови родится государь, который будет владеть миром.

Пророческий тон и настойчивое указание на то, что будущий французский правитель мира станет одновременно владетелем Востока и Запада, явственно указывают на влияние Гийома Постеля в этом мистическом французском империализме. Постель в своих рассуждениях о французской монархии и предназначении Rex Christianissimus предсказывал перемещение центра мира с Запада на Восток, из Рима в Иерусалим, откуда будущий французский властитель станет управлять миром, реформировать его и устанавливать рай на земле[499]. Взгляды Постеля были продолжением средневековой теории французского империализма Пьера Дюбуа, который также предвещал перенос столицы империи в Иерусалим. Каббалист Постель с энтузиазмом развивал эти идеи и взывал ими к французским монархам[500]. Последние годы жизни он провёл в полу-заточении, ввиду сомнений в его душевном здоровье, но по-прежнему имел значительное влияние.

Учёные люди приходили к нему, и он сидел с ними с длинной белой бородой до пояса и горящими глазами, рассуждая о неведомых странах и народах и снова рассказывая о своих надеждах на благо для всего мира. Карл IX слушал его и называл потом ласково «своим философом»[501].