Атака мертвецов

Потап отдал винтовку унтеру. Подумал, снял скатку и бандольер с подсумками. Объяснил:

– Ловчее кидать будет, не помешает амуниция.

Надел колпак на гранату, повернул до щелчка, ухватился за деревянную рукоять, перевалился через бруствер.

Полз неторопливо, как белый медведь к полынье. Пулемёт ожил, когда оставалось шагов тридцать.

– Чёрт, – выругался Краснов, – чуток не успел.

Потап вздрогнул от ударившей пули. Пыхтя, встал на колени. Потом – во весь рост.

Пулемёт вдруг осёкся, будто испугался. А может, кончилась лента.

Потап размахнулся, как в деревенской драке – широко, со вкусом. Граната полетела по крутой дуге, угодила в щит – жёлтая вспышка ударила в глаза, бабахнуло; завизжали осколки, вырезая пулемётный расчёт.

Потап так и остался лежать, скалясь в мёртвой улыбке.

* * *

– Идут. Много, что твоя саранча.

– Краснов, передай по цепи: целик нуль, стрелять по команде.

Ярилова перевязали, но чувствовал себя скверно: кровопотеря велика. Подозвал ординарца:

– Дуй к подполковнику.

– Ваше благородие, а записка?

– Не видишь – писалка вся вышла. Без руки я, бестолочь. На словах скажи: японцев до тысячи штыков, не удержим позицию, нужна подмога. Давай, живо.

– Так точно, вашбродь.

Андрей смотрел, как ординарец бежит вниз по склону зигзагами, словно заяц от гончих. Проводил взглядом до зарослей и отвернулся.

Не видел, как ординарца настигла шальная пуля, сбила с ног: кувыркнулся и замер.

Густые цепи накатывались, словно волны в Канагаве: тёмно-синие мундиры, мелькающие белой пеной гетры; жёлтые околыши, будто солнечные зайчики на гребнях. Убитые оставались бесформенными кучками, но вал катил вниз – неудержимо, как цунами.

Залп, залп, ещё залп; прореженная цепь уплотнялась, заполняла промежутки: так вода мгновенно затягивает воронки взрывов.

Рота уже не слышала приказов, распалась на отдельные куски – где ещё стреляли, а где уже встречали в штыки достигших траншеи японцев…

Ярилов неловко вырвал левой рукой наган из кобуры. В глазах всё плыло. На бруствере вздыбилась тень. Выстрелил: тёмно-синий силуэт исчез, на его месте выросли три.

Слева и справа хрипела и выла рукопашная: хруст, скрежет, крик. Поручик несколько раз щёлкнул курком вхолостую: опустел барабан. Неловко пытался выдернуть шашку левой рукой.

Не успел.

Японцы навалились, каждый норовил дотянуться штыком, услышать треск рёбер русского офицера – чтобы заглушить ужас, забыть жуть этой смертельной атаки.

Перед глазами бежал по солнечному огороду, отмахиваясь от пчёл, шестилетний Николенька и кричал:

– Братик, Андрюша, как же так?

* * *

– Как же так?

Я комкал бланк телеграммы, и казённые слова расплывались, распадались на буквы; буквы норовили уползти, скрыться в дымке моих слёз.

Как же так, братик? Мы едва обрели друг друга; мы шли к этому долгих четырнадцать лет; и вот, когда до нашего объятия осталось мгновение – ты не дошёл.

Остался там, в чужом окопе, в чужой земле; чужая сталь разорвала твоё сердце, полное любви.

Подмога не пришла. Я не успел, брат; я никогда не прощу себе.

Никогда.

Глава восьмая Форт Брюса

29 сентября 1904 г., Финский залив

Пароход отошёл от пристани на Восьмой линии; назывался он «Заря», будто в насмешку: в то утро зари не было, и днём не было солнца – один вязкий туман; болезненный, как отхаркивание чахоточного.

Утром меня встретил у входа в гимназию надзиратель. Было плевать, хотя где-то на донышке по привычке всколыхнулся страх: просто так Рыба Вяленая не стал бы опускаться до какого-то пятиклассника. Не иначе, мы с Купцом чего-то натворили, сами того не зная.

Рыба снял пенсне, принялся протирать его клетчатым носовым платком; без стёкол он вдруг перестал быть грозным и желчным, щурился на меня как-то беззащитно и… По-человечески, что ли. Ещё он покашливал, словно простудился.

– Кхе. Значит так, Ярилов. Директор гимназии, весь преподавательский состав. И я, разумеется. Словом, сочувствуем твоему горю. Потерять брата… Да. Приняли решение освободить тебя от занятий на три дня. Чтобы, значит. Кхе.

От отвернулся и принялся сморкаться в тот же платок.

Кажется, он плакал.

Я подождал, но продолжения не было. Развернулся и пошёл.

Вслед донеслось:

– А вы куда, Белов, не поздоровавшись? Что это у вас над губой, гуталин? Ах, усы-ы! Что вы говорите! У вас пять минут, и чтобы никаких усов, иначе я возьму в кабинете естествознания щипцы и вырву ваши каплеуловители по одному волоску. Без разговоров! Марш!

Волшебство кончилось: Рыба вновь превратился в грозного гимназического надзирателя.

Я не стал заходить домой, а сразу отправился на пристань; билет на пароход до Кронштадта стоил шестьдесят копеек, немало, но деньги у меня были – заплаканная тётя Шура выдала три рубля с полтиной, чтобы заплатить за чай до конца года.