Аттила

— Ну да! Он не плох. Мне нравится этот дерзкий юноша, — сказал благосклонно Аттила. — Но его мать… уж как она была безобразна!

И он сморщился, будто хлебнул чего-нибудь кислого.

— Она происходила из нашего самого древнего рода, — заметил Хельхал, — даже более древнего, чем твой род.

— Потому-то мне отец и приказал взять ее в жены. Но от этого она не стала красивее. И наш сын — Дценгизитц вышел в нее. Он, кажется, даже еще безобразнее, чем отец и мать вместе. И хоть в нем нет и капли той мягкости, какой отличается Эллак, но и он не годится в правители мира. Наездничеством и стрелянием ласточек он не расширит моего царства. Для этого годится скорее Эрнак, мой красавец!

— Господин, — воскликнул Хельхал, — неужели ты хочешь этого избалованного пятнадцатилетнего мальчика сделать правителем мира?

Но нежный отец не обратил внимания на вопрос.

— Его мать! — тихо рассуждал он сам с собой. — Она была лучшим моим сокровищем. До нее только гуннки без отвращения, добровольно отдавались мне. Но она!.. Но Либусса!.. Раз как-то в лагерь, — продолжал он, погрузившись в воспоминания, — прибыла дочь одного из склабенских князей. Она хотела говорить со мной в моей палатке наедине. Я уже приготовился к удару кинжала. Но она, войдя, бросилась к моим ногам (О, как она была прекрасна!..) и нежно прошептала, обращаясь ко мне: «До народа моего на крайнем востоке достигла слава твоего имени. Как только услышала я, что нет никого сильнее тебя на земле, вспыхнуло в груди моей страстное желание… Я не могла больше спать… Мне захотелось иметь сына от сильнейшего человека на земле. Я собралась в дорогу и несколько месяцев под ряд ехала день и ночь… Теперь я тебя вижу Ты не красив, но очень силен. Поцелуй же меня или умертви!..» Из всех женщин одна только она меня любила. И ты, Либусса, ты умерла, как только родила мне его, мальчика, моего…

— Господин, неужели ты сделаешь этого ребенка…

— О, нет, — сказал он, встрепенувшись. — Ведь мне предсказано, что Эрнак переживет меня только на один день.

— Неужели? — с ужасом воскликнул Хельхал.

— Успокойся. Это предсказание жестоко, очень жестоко, это правда. Но есть у меня еще и другое предсказание. Фессалийский прорицатель…

— Это тот, который предсказал тебе смерть в женских объятиях?

— Он самый. Я ему верю Он угадал мои тайные мысли. Я спросил его: «О чем я думал прошлую ночь?» — «О выборе наследника, — отвечал он, не задумавшись. — Не беспокойся, великий король. Твой наследник уже выбран…» — Я удивился. А он продолжал: «Есть на свете белокурая девушка, которую как только ты увидишь, загоришься такой страстью, какой не испытывал еще ранее. Она одна может родить тебе сына, который унаследует все твое величие. Он покорит себе народы всего мира». С тех пор я с жадностью жду эту девушку.

— Ты веришь льстивому прорицателю?

— Да, я ему верил.

— А теперь больше не веришь?

— Теперь верить можно только живому.

— А разве он умер?

— Выслушав предсказание, я велел его умертвить.

— За что? Тебе показалось, что он тебя обманул?

— О нет! Но ты знаешь (это еще в старину было известно нашим жрецам), что только тот прорицатель говорит правду, на печени которого есть маленькая звезда с белыми лучами. Чтобы узнать, верно ли было предсказание, я и велел убить его. Белая звезда оказалась на печени. И всякое сомнение исчезло. — Однако, старик, пора идти. Уже поздно. Хочется спать. Во сне, быть может, увижу я ту девушку, которая родит мне повелителя мира.

Глава XII

На следующее утро обоим посольствам было объявлено, что они будут приняты повелителем в шестом часу.

В назначенное время к послам явились Хельхал, Эдико и другие знатные лица, в сопровождении которых они и отправились во дворец Аттилы.

Вся обширная полукруглая приемная зала была обита и увешана по всем стенам с верху до низу белыми блестящими полотняными занавесами вперемежку с разноцветными коврами, подобно тому как греки и римляне украшали спальни своих новобрачных.

Пол из утрамбованной, окрашенной в красный цвет глины был почти сплошь устлан коврами.

Деревянные, четырехугольные, искусно раскрашенные столбы с красивой резьбой поддерживали крышу, образуя вокруг стен род галереи. Столбы и стены были увешаны оружием, отнятым на войне или принесенным в дар соседними народами.

Зала была уже полна и представляла пеструю, оживленную и живописную картину: тут были римляне и греки в своих одеждах, при всем своем великолепии отличавшихся пластической простотой, и финны с оленьими шкурами на плечах, и полунагие, с раскрашенными телами кельты из Британии, и венды, кутавшиеся в бараньи шкуры, и германцы в медных панцирях и шерстяных плащах. Но все это были лишь отдельные островки среди моря гуннской знати, воинов и слуг повелителя.

В глубине залы, на возвышении, на которое вело несколько ступеней, покрытых дорогими, затканными золотом коврами, сидел Аттила. Троном повелителю мира служило простое деревянное кресло. На одежде его по-прежнему не было ни малейшего украшения.

Послы, по указанию Эдико, остановились у двери и низко поклонились.