Аттила

Погруженный в глубокое раздумье, он медленно снял широкий золотой обруч с семью зубцами с головы и положил его в ящик с драгоценностями. Потом отстегнул застежку на левом плече и сбросил с себя плащ; теперь на нем остался только кафтан из матовой белой шелковой материи. Наконец, Аттила распустил пряжки пояса, за которым висел кривой кинжал, и отдал оружие Хелхалу.

— Возьми ключ от спальни себе, — сказал он ему.

— Я всегда так делаю, государь, — отвечал старик, вынимая ключ из опояска Аттилы, на котором висел меч.

— Запри дом снаружи.

— Ну, а другой ключ? Ведь она будет пытаться бежать, как только ты уснешь.

— Не бойся. Он у меня висит на груди под кафтаном. Кроме того, шестеро гуннов будут сторожить всю ночь на пороге спальни.

— Все приготовлено, как обыкновенно, господин.

Старик ожидал теперь только приказания ввести невесту. Но хан по-прежнему мерил глазами большую залу; вдруг он остановился в задумчивости и закрыл глаза. Так прошло несколько мгновений. Наконец Аттила встрепенулся.

— Где Гервальт, аллеман? Я приказал привести его, когда изменников арестуют. Почему он не показывается?

— Его нигде не могли отыскать. По твоему желанию, я велел следить за ним в том доме, где он остановился и приставил к нему стражу под видом почетного караула. Между тем, Гервальт напоил караульных, а сам исчез.

— Найти его и связать! Пусть он сегодня же присутствует при казни обоих германских князей. Это послужит ему хорошим уроком.

— Хорошо, государь, я арестую его. Только ты забыл в своем справедливом гневе, что мы не должны сегодня проливать крови. Канун праздника Дзривиллы уже наступил. Только по прошествии трех дней…

— Хе! Я верю лишь в одного Пуру, я смеюсь над этой лошадиной богиней в виде деревянной кобылы!

— Очень жаль. Но я и твои гунны думаем иначе. И сам ты не можешь нарушать закона. Завтра ты должен принести великую жертву перед всем народом, как верховный жрец, без осквернения святыни, что послужило бы соблазном для твоих подданных.

— Это правда. Так пусть осужденные три дня терзаются в ожидании лютой казни!

— А что делать с Гервальтом, когда он отыщется? Неужели оставить его безнаказанным? Ведь он…

— Наказание ему за то, что он промолчал о заговоре, пусть назначит сам верный Ардарих, который также потакал изменникам. А тех пьяниц, караульных, — после трех дней праздника — на крест!

— Государь, это храбрые воины. Они в первый раз…

— Потому-то я и хочу помешать им согрешить во второй. Пусть пьянствуют германцы, а не мои гунны. Вечно трезвым принадлежит мир.

Хелхал умолк. Погрузившись в задумчивость, Аттила снова начал прохаживаться по обширной зале и, наконец, остановился прямо против своего преданного друга.

— Со мною творится что-то странное, старик. Никогда еще я не испытывал ничего подобного ни перед одною женщиной. Это девственное лицо, эта неприступность, этот взгляд смертельной ненависти — внушают мне неведомые чувства. С какой силой вспыхнула во мне страсть, когда я в первый раз увидел ее! Как мне захотелось в ту же минуту обнять роскошную красавицу, а между тем моя душа…

— Что же, государь?

— Моя душа трепещет перед нею. Это не страх… Смешно было бы даже и подумать! Ведь я мог бы раздавить ее в моих объятиях. Страх мне незнаком. Даже в ту роковую ночь на Марне он не посетил меня. Вестготы действительно перешли третий и последний ров перед моим лагерем, потому что тысячи гуннских трупов наполняли все рвы до краев. Тогда я приказал воздвигнуть высокий костер перед моей палаткой из седел и деревянных щитов и полить его смолой. Забравшись на самую вершину, я лежал там с горящим факелом в руке, готовый лучше сгореть живьем, чем отдаться в плен! Ледяное спокойствие и решимость сделали меня бесчувственным, как живого мертвеца, — но я не ведал страха, нет! Между тем, эта германская девушка… Видишь ли, она внушает мне не страх, а робость, которую я испытывал мальчиком, когда еще веровал в святыни. Влюбленный Эллак прав: когда она стояла передо мной, белее снега, с руками, связанными за спиной золотой цепью, — как гордо поднималась тогда ее великолепная грудь! В ту минуту целомудренный взгляд королевны пронзал меня холодом до мозга костей.

Аттила боязливо оглянулся, опасаясь, нет ли в зале непрошеного свидетеля, и, близко подойдя к Хелхалу, шепнул ему:

— Слушай, старик, но не говори о том ни единому смертному. Мне нужно мужество, — впрочем, нет, — мне нужно дикое ожесточение против этой девственницы. Ты знаешь, уже сорок шесть лет, как я не пью ничего, кроме воды. А сегодня…

Хелхал, поставь мне в спальню высокий золотой кувшин. Знаешь, тот?.. Из Аквилеи. Кувшина для разбавки водою не надо. Влей мне в золотой сосуд самого крепкого, неразбавленного газзатинского вина…

— Пощади, государь! Ведь этот напиток — настоящий огонь!

— Но ведь я же тебе сказал, что меня леденит ее взгляд? Я желал бы, если можно, влить пламя Везувия в свои жилы. Погоди, белоснежная богиня! И за этот мучительный озноб ты мне жестоко поплатишься. Я заставлю тебя… Ступай же, старик, сходи за вином. Потом приведи мне непокорную невесту. Да сними с нее цепи.

— Государь…

— Что?