Авель, брат мой (сборник)

Над кипящей ордой вознеслось знамя – высокий шест с перекладиной, украшенной семью белыми лошадиными хвостами. Под ним гарцевал вождь на кауром жеребце. Последний луч солнца блеснул на медном шлеме. На страшном ожерелье появилось новое украшение – отрубленный волосатый палец с бриллиантом в куриное яйцо.

Вот и раскрылась загадка огромной степной армады грунов – она не исчезла, а переместилась сюда, в будущее. Через поменявший полярность временной портал.

* * *

К рассвету Роман выбрался за кольцевую автотрассу. Обходя брошенные машины, оглянулся.

Над городом наливалось зарево пожаров. Роману показалось, будто он слышит, как гремят подковы степных лошадок по асфальту, как рыдают толпы пленённых блондинок в жёлтом…

Ухмыльнулся и пошагал на север.

Октябрь 2014 г.

Тёплая кровь

Ларе Романовской

Он складывал из льдин и целые слова, но никак не мог сложить того, что ему особенно хотелось, – слово «вечность».

Снежная королева сказала ему: «Если ты сложишь это слово, ты будешь сам себе господин, и я подарю тебе весь свет…»

Ганс Христиан Андерсен

Очень холодно. Кровь превратилась в желе, и сердце с трудом проталкивает полужидкий студень в остекленевшие сосуды. Кажется, что инеем выстелены все внутренности.

Стилос примёрз к пальцам, эта конструкция (пальцы-стилос) весьма неповоротлива. Буквы получаются кривые, неровные, будто дрожащие от стужи. Да и когда я писал вот так, вручную, в последний раз? В начальной школе, пожалуй. Мир давно уже забыл, что такое стилосы, карандаши и прочие фломастеры. Подушечки наших пальцев стирались о чёрный рафинад клавиатуры, и мириады напечатанных знаков сшивали Вселенную во что-то оформленное и упорядоченное, знакомое и уютное. Смайлики подмигивали и показывали языки, буквы шептали о любви и кричали о ненависти…

Но Профессор сказал – писать вручную, стилосом гравируя на тонких листах металла, неуязвимого для огня и воды. Никаких компьютеров и жёстких дисков. Все эти штуковины обречены на гибель. Потому что ещё больше зависят от электричества, чем мы, их создатели. Потому что нежные цветки прогресса хрупки, боятся ржавчины и обыкновенных термитов. И миллиона лет не протянут. Не дождутся тех, кто придёт после нас. Все эти миллиарды километров разноцветных проводков, неисчислимые тонны кремния, пластика и стекла превратятся в грязные комья земли, жилки металла в горной породе, в прах и пыль… Они, наследники, придут после нас – и не догадаются искать наши следы, нашу мудрость, наши гордость и боль в бесформенных кусках высохшей глины.

Когда придут.

Если придут.

* * *

Пух крадётся в темноте, коготки еле слышно шелестят по обледеневшему цементному полу. Я экономлю энергию, включая только крохотную лампочку над рабочим столом. Пуху комфортно в темноте, пара глаз блестит зелёным. Он играет в охотника, и дичь – это я.

Я делаю вид, что не замечаю его манёвров. И когда Пух взлетает лохматой молнией ко мне на колени – притворно вскрикиваю:

– Ах! Дружок, ну разве так можно! Напугал.

Очень довольный собой, зверёк обнюхивает меня. Уютно устраивается на коленях. От него исходит настоящее, живое тепло. Наброшенное на мои скорчившиеся плечи электрическое одеяло греет совсем по-другому. Искусственно и равнодушно, превращая безжизненное движение электронов в казённые джоули энергии.

Глажу длинную шелковистую шерсть, почёсываю за ушком. Внутри у Пуха включается благодарный моторчик, вибрирует, вызывая умиление и покой. Когда-то всемирная сеть была наполовину заполнена изображениями разноцветных собратьев Пуха – милых, дружелюбных, избалованных. Каждый, от перезревшей глупой девицы до чванливого чиновника, считал своим долгом увековечить своего пушистого зверёныша, похвалиться перед согражданами. Мимишечка спит, мимишечка потягивается… Господи, чем мы занимались?! На что переводили бесценное время, которое уходило, утекало, истончалось…

Пока не исчезло совсем.

Левой рукой продолжаю гладить Пуха. Этой руке тепло. Правой, закоченевшей, вывожу полудохлые буквы. Кривые посланники, скособоченные путешественники в будущее. Как не протрезвевшие ещё после увольнения на берег матросы, выстраиваются они в неровные шеренги, готовясь выйти в плавание, порт назначения которого – вечность. День восемьсот шестьдесят второй…

Журнал дежурного по Убежищу. День 862 после Катастрофы.

Профессор наказал писать каждый день – обо всём, что произошло. О том, что было до Катастрофы, и чем мы занимались в Убежище, и что я делаю каждый день. Даже не для того, чтобы когда-то, через бездну времени, кто-нибудь разумный обнаружил и расшифровал эти записи. Для того, чтобы я как можно дольше не сошёл с ума.

– Хотя, – ехидно заметил Профессор, – трудно сойти с того, чего никогда не было.

Даже покидая мир, он не мог лишить себя удовольствия подколоть меня.