Август – июль

– Ну и как, ты согласилась? – Катя спросила с какой-то непонятной интонацией, но показалось, что красные точки ненадолго побледнели, «ревитки» перестали прыгать, холодильник – гудеть, а радио – бубнить. Этот разговор не задумывался серьезным; предполагалось, что они просто прохохочут его, и всё.

– Я пока ничего не ответила, мне сказали, можно еще подумать. Потом, если соглашусь, сентябрь на оформление документов, и с октября всё, ехать, – Аня чувствовала, как слова, которые она слышала вчера в телефонной трубке в углу Фонда культуры, разглядывая висевшую напротив картину Кичигина, как эти пустые слова постепенно приобретают внятные очертания, наполняются смыслом и беззастенчиво укореняются в ее жизни.

– То есть ты из Симферополя потом сразу в Питер, ага? – красные точки снова замигали, руки побежали вверх – поправить заколку, с трудом удерживавшую абрикосовую челку, которую Катя, вслед за Аней, начала отращивать.

– Ты так быстро все решила? А как я там буду… – Аня хотела спросить, «как я там буду без тебя?», она действительно не представляла, неужели мир вокруг сможет разломиться еще сильнее, оставив ее без Кати, одну в огромном сыром городе. Но ведь не принято быть сентиментальным: ни в этой дружбе, ни в этом городе, ни в этой стране, ни в этом веке, – …как я там буду среди этих искусствоведов? Я же культуролог, ничего не знаю, буду там в этом Эрмитаже, как Наденька в вечернем платье!

Они расхохотались. Наденька, странная девочка из прошлого сезона «Интеллекта», которая каким-то мистическим образом догадалась прийти на вожатское посвящение в белом праздничном платье, всегда незримо была рядом, когда хотелось поржать и поднять себе настроение. И снова закрутилась привычная лента: макая яблоки в мед, вытягивая золотистые липкие струнки, хрустя и облизывая пальцы, девочки мечтали о загадочном сентябрьском Крыме; рассуждали, какой это падеж – «о Крыме», ведь предложный, а «в Крыму» – это тогда какой, неужели тоже? Потом представляли, как они, наполненные морем, разъедутся в разные стороны: Катя – в Омск, Аня – в Петербург; мечтали, что Катя будет приезжать в гости и жить у Ани в общаге, что они вместе увидят развод мостов и пройдут по мрачному маршруту Раскольникова, а в небе, сверкая крылами, будет лететь самолет Ленинград–Амстердам.

2

Во время такой субботней болтовни Ане всегда казалось, что они, пьяненькие и в обычной, не купальной, одежде, идут по краю бассейна, делают вид, что не собираются в воду, но сами знают, что скоро обязательно туда упадут; и видимо, хотят упасть – зачем-то ведь они залезли на скользкий бортик? И в какой-то момент они обязательно падали, и вода попадала в уши и в нос; и привычная действительность, которую они возводили последние несколько месяцев, как поросята Ниф-Ниф и Нуф-Нуф, из какой-то немыслимой соломенной ерунды, – эта действительность рушилась, сдувалась, сметалась, оставляя только черную, сосущую жуть.

Одно слово, или взгляд – и снова накрывал прошлый октябрь, противный дождливый вторник; Лиза едет в душном автобусе домой со своих муторных филфаковских пар. Ни Кати, ни Ани не было там в этот вечер, они были по домам, или в театре, или на Луне, или хрен-знает-где, но не в скрипучем двойном «тридцать третьем», где Лиза ехала одна в толпе чужих людей. Аня представляла, как она сидела и смотрела в окно на движущийся сумрак Нефтезаводской улицы, а в Катином воображении Лиза стояла, с трудом ухватившись за липкий поручень. И обе они знали, что у нее тогда очень сильно болела голова. Болела так, как никогда раньше, занимая всё ее живое пространство, распирая череп, надавливая на желудок, отзывавшийся тягучей тошнотой. Они знали, что Лиза с трудом доковыляла до дома, и там ей стало хуже, намного хуже, поднялась температура сорок, и несколько раз вырвало чем-то отвратительным, почти черным, чем-то таким, что она в жизни никогда не ела. Потом родители вызвали скорую, и ее увезли в угрюмую бетонную больницу, но это было уже не важно, потому что молниеносный менингит, потому что к утру, когда ее одногруппницы снова пришли в универ, она уже была расплавлена собственным жаром, съедена кучкой бесстрастных бактерий, став старше на жизнь и никому не успев об этом рассказать. Аня помнила, что на следующий день позвонила Кате и сказала, что Лизы больше нет, сказала это жуткими неестественными словами, которые навсегда остались в памяти. Откуда она сама узнала – это почему-то выпало, как и несколько следующих дней; просто в какой-то момент возникла комната где-то на заднем дворе огромной больницы, и все рыдали, и среди цветов лежала холодная восковая кукла, совсем непохожая на Лизу. А потом ее закрыли в деревянной коробке и забросали землей, и стало ясно, что Лизы не просто больше нет – ее больше никогда, никогда не будет.