Август – июль

С середины октября Кате часто снилось одно и то же. Это даже сном нельзя было назвать, ведь сон всегда ненастоящий, а вот пленка, которая крутилась в ее голове по ночам, была обескураживающе документальной. Она снова и снова выходит из лагерного клуба в ночную августовскую тишину, а на лавочке слева – Лиза и Илья; и сразу едкая ревность во всю голову; и теперь Лиза уже какая-то другая, и хочется ее поддевать, над ней смеяться, до чесотки хочется наорать на нее за то, что оставила на ее, Катиной, тумбочке недоеденный апельсин. И вот она орет на Лизу, машет перед лицом этим липким апельсином, а Лиза орет в ответ и начинает плакать, и никто этого не слышит, никто об этом не узнает. А потом всё становится ровно, но не так, как раньше, и Катя хочет поговорить, хочет извиниться и услышать, что всё хорошо, но не успевает и не успеет уже никогда.

3

Сначала хотели ехать с утра, но передумали, решили после обеда. Сначала Ане совсем не понравилась идея тащиться на велосипеде через весь Старый Кировск – запутанный район, заставленный частными домами и заросший кустами, – но Катя уговорила. Почему бы и не на велике, рассуждала она, ведь сейчас лето, и ничего запутанного, нужно просто ехать прямо и прямо. Аня полдня скандалила с младшим братом по поводу скрипучего «Стелса» с бирюзовой рамой, когда-то купленного для нее, в честь окончания девятого класса, а сейчас почти полностью перешедшего этому чмошнику, который после девятого даже доучиваться не стал. Было около четырех часов, когда она, с ощущением мрачного триумфа, вынесла трофейный велик из подъезда и покатилась по асфальту, слегка подплавленному на жаре. Мимо проползала огромная бетонная гора больниц: здесь родилась она, Аня, здесь работали ее родители, здесь умерла Лиза. После церкви, которой удавалось быть одновременно помпезной и непримечательной, и длинного забора, прятавшего будущее метро, оставалось проехать две улицы. Это были обыкновенные улицы, они почти не изменились с Аниного детства и почему-то каждый раз напоминали о весне, в которой много воды, пружинящий свет и что-то невидимое звенит в воздухе. Поворот; депо, в котором напитывались жаром троллейбусы с опущенными рогами; парк за забором, отчего-то так и не открывшийся; перекресток и Катин дом; а вот и она стоит, в желтых шортах и полосатой майке, у нее тоже «Стелс», только новее.

– Привет! Я только что спустилась! Будешь пить? Не, не откручивай, тут просто клапан снимается, да, вот так! Слушай, Ань, мы же по тротуару поедем, не по дороге? По дороге я боюсь!

Поначалу тротуары были, и девочки ехали, объезжая недовольных прохожих. Впереди маячила Катя в своих ярких путеводных шортах; сбоку пульсировала зеленым зрелая пахучая зелень, немного одуревшая от жары; вокруг было очень много солнца, и Аня казалась себе послушной губкой, напитывающейся его теплом. Движение колес развертывало в голове песню Радиохед, упруго пульсирующую, то поднимающуюся вверх, то ухающую вниз: Don’t leave me high, don’t leave me dry. Не оставляй меня, Катя! я догоняю! Проезжали мимо «оптовки», источавшей аромат пластика и шашлыка, и Аня со скребущей тоской вспомнила, как в детстве мерила там какие-нибудь штаны, стоя на картонке, а незнакомые продавщицы закрывали ее разнообразными тряпками или шторками. Потом тротуар закончился, и началась коричневая ниточка в траве; слева была дорога, а справа – аэропорт за сетчатым забором. Там белели четыре самолета, они как будто отдыхали, флегматично расправив крылья. В том, что они еще недавно были так высоко, в завораживающем голубом холоде, а сейчас стояли так близко, пряталось волшебство. Аня еще никогда не летала на самолете; она порадовалась про себя, что Лиза успела это сделать. Захотелось поделиться с Катей, но она ехала впереди – вроде бы близкая, но такая недоступная. Почти как самолет.