Авраам Линкольн

План Макдауэлла оказался хорош только на бумаге. Выяснилось, что «зелёные» бойцы гораздо лучше стоят и обороняются, чем маневрируют и наступают. Выяснилось, что дослуживающие последние дни «девяностодневные добровольцы» не хотят погибать накануне демобилизации, что цветастые опереточные мундиры красавцев-зуавов — прекрасная мишень. Выяснилось, что Макдауэлл не рассчитал, что противник сможет осуществить (впервые в истории) массовую и быструю переброску подкреплений по железной дороге: их контрудар и помог решить исход битвы в пользу южан.

В ту же ночь главнокомандующий Скотт потребовал, чтобы миссис Линкольн и её мальчики поскорее отправились на Север, подальше от опасности, надвигавшейся на столицу.

— Ты едешь с нами? — спросила Мэри мужа.

— Как я могу в такую минуту!

— Тогда и я не могу покинуть тебя в такую минуту!

И семейство осталось в напрягшейся от ожидания столице^{478}.

К счастью, мятежники не захватили Вашингтон и даже не предприняли никаких попыток это сделать. По признанию их генералов, войска победителей были сильно измучены боем и находились в неменьшем расстройстве, чем войска побеждённых. Главным итогом сражения стал моральный подъём в Конфедерации и моральный упадок в Союзе.

Хорас Грили, по-журналистски неудержимо переменчивый в своих эмоциях, уже не звал на Ричмонд. Он пережил сильнейший шок. «Седьмой подряд бессонной ночью» после «страшного поражения» он разразился паническим письмом Линкольну, в котором признавался, насколько разочаровался в президенте и в возможности победы… Грили писал об охватившем «всех» «жгучем и чёрном отчаянии», вопрошал: «Не лучше ли будет для страны и для всего человечества заключить с мятежниками мир, и на их условиях, пока не стало хуже?»^{479}

Линкольн в те же семь дней после Булл Рана вёл себя по-другому. Он объехал войска и убедился, что солдаты устали, расстроены, но не сломлены. Войска же убедились, что не сломлен их президент. Позже Уолт Уитмен напишет: «Линкольн мог бы остаться в памяти будущих поколений хотя бы только тем, что вынес всю тяжесть того мучительного, горче желчи, дня, прошёл через него, не сломавшись, и, выбравшись, смог вывести и весь Союз»^{480}.

Одним из главных выводов из поражения стал тот, что девяностодневной войны не получится и нужно готовиться к длительному противоборству. Конкретным ответом на провал прежнего плана стал новый, изложенный в написанном Линкольном уже 23 июля «Меморандуме о ведении войны»: решительнее проводить план блокады побережья; интенсифицировать обучение войск; контролировать Балтимор «заботливой, но твёрдой рукой»; усилить войска в Восточной Вирджинии; как можно скорее подготовиться к ведению боевых действий на Западе, особенно в Миссури; в окрестностях Вашингтона поскорее отпустить домой всех призывавшихся на 90 дней и переформировать остальные части; сюда же перебросить новые формирования. Через четыре дня «Меморандум» был дополнен требованием занять злосчастную узловую станцию Манассас и начать наступление на Западе: в Теннесси и вдоль Миссисипи^{481}.

Для осуществления нового плана президент подписал билль о призыве в армию — теперь на три года — полумиллиона добровольцев. Новым командующим главной ударной армией Вашингтона, армией «Потомак», он назначил 34-летнего генерала Джорджа Макклеллана, добившегося тем летом хотя и скромных, но очевидных успехов в Западной Вирджинии. Это был профессиональный военный, один из лучших в своём выпуске в Военной академии в Вест-Пойнте, герой мексиканской войны, наблюдатель Крымской кампании, автор учебника по тактике. Невысокий, энергичный и самолюбивый Макклеллан был поклонником Наполеона. Он любил позировать для фотографий в «наполеоновской» позе — с правой рукой, заложенной за лацкан мундира.

Двадцать шестого июля новый командующий писал жене из Вашингтона: «Я оказался здесь в новой и непривычной позиции: президент, Кабинет, генерал Скотт — все полагаются на меня, и по какому-то странному волшебству я оказался прямо солью земли. Я почти уверен, что добейся я теперь хотя бы небольшого успеха — стану диктатором или кем захочу; благо я не хочу и не буду диктатором: достойное восхищения самоотречение!»^{482}

Макклеллан излучал уверенность, которая передавалась войскам. Более того, он оказался блестящим и неутомимым организатором (проводил в седле по 12 часов в день, а потом мог работать в офисе до трёх утра). Результаты трудов нового командующего стали заметны очень скоро: моральный дух армии восстановился, наладилась дисциплина, исчезли слоняющиеся по улицам солдаты-одиночки, опустели прежде переполненные армейскими пивные и бары. Обучение неопытных новобранцев и младших офицеров было приведено в систему. Один из солдат писал домой в Пенсильванию: «Утро начинается со строевой подготовки, затем опять строевая, потом снова строевая. После этого строевая, строевая и немного строевой. После этого строевая и, наконец, строевая. Между ними мы занимаемся строевой подготовкой и иногда ненадолго прерываемся на приём пищи и поверку»^{483}.