Авраам Линкольн

В первый день декабря 1862 года в ожидании атаки Бёрнсайда Линкольн обратился с ежегодным посланием к Конгрессу, в котором объяснял необходимость всех недавних перемен, от «Прокламации об освобождении рабов» до смены командующих (на восточном театре 24 октября медлительного Бьюэлла заменил многообещающий Уильям Роузкранс). «Догмы спокойного прошлого неприменимы к бурному настоящему, — писал президент. — Занимаясь новым делом, мы должны думать и действовать по-новому». Он предложил внести решительные конституционные поправки: по одной из них всем рабовладельческим штатам, которые добровольно освободят рабов, должна была быть выплачена достойная компенсация из государственного бюджета; по другой — все рабы, получившие свободу в годы войны, оставались свободными навечно. Обращение заканчивалось словами:

«Сограждане! Нам не убежать из истории. И этот Конгресс, и эту администрацию будут помнить независимо ни от нашего желания, ни от личного значения того или другого человека. То испытание огнём, через которое мы проходим, высветит перед взором будущих поколений каждого из нас, и в чести, и в бесчестье… На нас — на тех, кто здесь — лежат власть и груз ответственности. Давая свободу рабам, мы обеспечиваем свободу свободных людей. Мы либо спасём, либо окончательно потеряем последнюю, лучшую надежду на земле. Наш путь прям, благороден и ясен, и мы пойдём по нему под одобрение всего мира и с благословения Божьего!»^{577}

Однако прямого пути не получалось. 13 декабря волны лобовых атак армии Бёрнсайда разбились об укреплённые высоты конфедератов сразу за Фредериксбергом, тысячи убитых и раненых усыпали склоны. Отчаявшийся командующий собирался наутро лично повести солдат под пули и снаряды южан, чтобы кровью смыть позор. Генералы еле отговорили его от самоубийства, за которое заплатят жизнями ещё тысячи людей. Армия отступила.

— Губернатор, — спросил Линкольн свидетеля сражения Эндрю Кёртина, губернатора Пенсильвании, — вы были на поле боя?

— На поле боя? На бойне! На ужасной бойне, господин президент.

Журналист Ной Брукс помнил Линкольна с 1856 года. В начале декабря 1862-го он был потрясён внешним видом президента: «К моему прискорбию, его лицо уже не было счастливым лицом адвоката из Спрингфилда. Он ссутулился, волосы поседели, лицо стало землистым, глаза впали, а взгляд был каким-то траурным»^{578}.

Линкольн нашёл в себе силы подбодрить деморализованную армию открытым письмом, поблагодарил солдат за мужество и умение, которые «ещё принесут победу», но сам изо всех сил боролся с депрессией. «Если где-то есть место похуже ада, — говорил он в те дни, — я нахожусь именно в нём!»^{579} Бёрнсайд, в отличие от Макклеллана, не боялся принять на себя ответственность за поражение, но Линкольн понимал, что в конечном итоге за все напрасные потери отвечает он сам. Близкому другу судье Дэвису Авраам признавался, что напоминает себе одну старушку, застигнутую наводнением. Та встала на пороге собственного дома со шваброй в руках и стала гнать воду обратно за порог. Вода всё прибывала: по колени, по пояс, по грудь, по шею. Но сердитая старушка активно работала шваброй и повторяла: «Мы ещё посмотрим, что дольше продержится, наводнение или моя швабра!»^{580}

В невесёлый канун Рождества Авраам продолжал утешать и подбадривать окружающих. Весь рождественский день они с Мэри провели в военных госпиталях.

В те же дни Линкольн искал утешительные слова для дочери погибшего кавалерийского подполковника Уильяма Маккаллоу, которого когда-то хорошо знал по «круговым поездкам» в Иллинойсе: