Авраам Линкольн

«Дорогая Фанни!

С глубоким прискорбием узнал я о смерти твоего отца, человека доброго и храброго, и особенно о том, что твоё юное сердце поражено намного сильнее, чем это бывает. В нашем бренном мире скорбь приходит к каждому; но для молодых она оказывается намного горше, потому что застаёт их врасплох. Те, кто старше, уже знают, чего ожидать. Я бы хотел хоть немного смягчить твои переживания, ибо полное освобождение от них невозможно, разве что со временем. Сейчас ты даже не можешь представить, что станет легче, не так ли? Поверь, легче будет, и ты ещё сможешь испытывать радость. Пусть осознание этой истины сделает тебя не такой несчастной. Я пережил достаточно и знаю, что говорю; ты должна просто поверить — и тебе уже станет легче. Память о твоём дорогом отце будет не мучением, а чувством светлой печали, более чистой и священной, чем ты когда-либо испытывала.

Пожалуйста, передай матушке мои соболезнования. Твой преданный друг

А. Линкольн»^{581}.

Вслед за поражением и вследствие него начались раздоры в Кабинете. Вскоре они вылились в серьёзный политический кризис. Поиски виноватых привели к тому, что в сенате заговорили о «злом гении» президентской администрации, госсекретаре Сьюарде, чуть ли не «президенте де-факто», держащем у носа Линкольна усыпляющую «тряпочку с хлороформом». Радикалы были уверены, что Сьюардом руководит «невидимая рука» консерваторов и что из-за этого была затянута история с выпуском «Прокламации об освобождении» и Макклеллан слишком долго оставался командующим. На двух собраниях республиканской фракции сената 16 и 17 декабря было решено давить на правительство с целью его реорганизации и достижения единства слова и дела. В определённой степени кипение возмущённого разума сенаторов поддерживалось стараниями Чейза, подтверждавшего версию об особом влиянии Сьюарда на Линкольна. Частные письма министра финансов разносили известия, что президент принимает решения, касающиеся спасения страны, ни с кем не советуясь^{582}. И вот уже поползли слухи о грядущей смене всего Кабинета, а может, и президента. Не выдержав давления, Сьюард решил любой ценой остановить кризис и подал прошение об отставке…

Но для Линкольна уступить давлению сенаторов означало существенно ослабить не только контроль над Кабинетом, но и свои позиции лидера партии, главы администрации, наконец, главнокомандующего, а кроме того, нарушить принципиальное достоинство американской политической системы: допустить вмешательство законодательной власти в сферу деятельности власти исполнительной. Но он не мог не принять однопартийцев, не мог не выслушать их речи о «равнодушии мистера Сьюарда к вопросам ведения войны».

Скрыв, что получил прошение Сьюарда об отставке, Линкольн пригласил делегатов ещё на одну встречу, где… устроил им очную ставку со своим якобы «раздираемым противоречиями Кабинетом». В отсутствие госсекретаря президент выступил в его защиту. Он признал, что устраивал заседания Кабинета нерегулярно, но мотивировал это тем, что в главном правительство заодно, а время требует реагировать быстро. Кроме того, президент в присутствии своих министров объявил, что все важнейшие решения тщательно обсуждаются и, будучи приняты, проводятся в жизнь общими усилиями. Затем Линкольн обратился к членам Кабинета за подтверждением его слов. Один за другим это сделали Блэр, Бейтс и Уэллс. Чейз, главный поставщик информации о раздорах, был вынужден присоединиться к ним, чем сильно обескуражил воинственно настроенных сенаторов — у них не осталось достаточных оснований для требования перестановок.