Аврелия

Цецилий, упавший в обморок на пороге своего жилища после того, как его дочь была уведена ее новым владельцем, был поднят и приведен в чувство соседями — свидетелями этой раздирающей душу сцены. Когда разнесшееся известие о продаже Цецилии дошло до Гургеса, он решил отправиться к отцу несчастной девушки и выразить ему свои горькие упреки по поводу его бесчеловечного поступка. Злополучный могильщик не знал, что сам он был главной причиной постигшего Цецилия несчастья.

Но лишь только Цецилий увидел Гургеса и услышал его голос, как в нем с необыкновенной силой закипела против него злоба. Схватив в руки первую попавшуюся палку, он стал наносить могильщику удары и бил его до тех пор, пока тот не бросился бежать. Цецилий кинулся вслед за ним и, настигнув свою жертву, стал вымещать на нем свое безутешное горе. Бедный могильщик еле дышал и решительно не в состоянии был высвободиться из цепких рук расходившегося Цецилия, силы которого, казалось, удесятерились. Немедленно их окружила толпа зрителей.

Вдруг чья-то сильная рука остановила Цецилия. Это был Олинф.

— Разве твоей дочери нет больше в живых? — спросил он, дрожа от волнения.

— Она жива, но из-за этого негодяя она для меня умерла, — ответил Цецилий с яростью в голосе, хотя военная форма, которую носил Олинф, и побудила его несколько смягчить свой тон.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил тот, бледнея.

— Она продана в рабство, — ответил Цецилий.

— Цецилия — рабыня! Цецилия — рабыня?! — повторил Олинф с ужасом.

— Да… и я сам ее продал, — сказал старик подавленным голосом. — Я продал ее, чтобы уплатить свой долг этому негодяю.

Видя, что Олинф, которого это известие ошеломило, больше его не слушает, Цецилий поднял было свою палку, чтобы снова наброситься на свою жертву, но Гургес был уже на ногах.

— Несчастный! Ты бьешь меня, — воскликнул могильщик, — а между тем вот кто виноват в погибели твоей дочери!

И он указал рукой на Олинфа.

— Этот человек погубил мою дочь? — спросил со смущением Цецилий. — Как так?

— Разве ты не знаешь, кто это такой? Это Олинф… Да, Олинф, еврей, христианин, тот, который хотел жениться на Цецилии!

— Олинф!.. Это Олинф?! А!..

У Цецилия ничего уже не было в руках. Он схватил за руку Олинфа и вцепился в нее своими старческими ногтями с такой силой, что у того выступила кровь. Но Олинф был не Гургес. Ему было достаточно одного движения, чтобы высвободиться, и одного взгляда, чтобы остановить им старика.

— Оставь меня! — крикнул он.

И, видя, что окружающая толпа, узнав, что он еврей, стала враждебно надвигаться на него, спокойно вынул свой короткий меч и, подняв его вверх, потребовал:

— Дорогу!

Толпа послушно расступилась перед центурионом.

— Ступай за мной, старик!

Цецилий повиновался. Гургес последовал за ним. Когда они вышли из толпы, Олинф обратился к Цецилию с расспросами, как все это случилось и где теперь его дочь.

— Да, я продал свою дочь, потому что я был должен этому человеку десять тысяч сестерций, — ответил Цецилий, указывая на Гургеса, — и у меня не было средств их ему уплатить… Но я бы продал лучше самого себя, — продолжал он, глядя в упор на Олинфа, — если бы моя дочь отреклась от тех презренных евреев, к которым, кажется, принадлежишь и ты.

Олинф мысленно вознес благодарственные молитвы Господу за то, что Цецилия осталась тверда в своей вере.

— Несчастный отец, — обратился он к Цецилию, — а ты не подумал о том, что эти «презренные» иудеи могли бы спасти твою дочь, уплатив долг этому человеку?

— А жрецы требовали двадцать тысяч сестерций за оскорбление богов… мне грозила опасность потерять должность…

Олинф после некоторого размышления заметил:

— Или это мне только так кажется, или ты действительно сделался жертвой какого-то ловкого злодея. Но, во всяком случае, и двадцать тысяч сестерций жрецам могли бы быть уплачены. Что же касается твоей должности, так неужели же ты думаешь, что Флавия Домицилла, родственница императора, оставила бы без средств к жизни отца Цецилии, которую она так нежно любит?… О несчастный отец, — проговорил Олинф со скорбью, — какое ужасное зло ты сделал только потому, что своевременно не обратился к этим «презираемым» и «ненавистным» евреям!

Цецилий, мучимый угрызениями совести, подавленный постыдностью своего поступка и этими простыми и ясными словами, которые он сейчас только выслушал, поник головой и не мог ничего сказать в свое оправдание.

Гургес, бывший свидетелем этой безграничной скорби отца Цецилии и ее жениха, находился в крайне затруднительном положении. Бедный могильщик, бывший главным, хотя и невольным, виновником продажи в рабство молодой девушки, прекрасно понимал, что теперь для него все потеряно. Он чувствовал, что его ненавидят и презирают и Цецилий и Олинф. Но Гургес по природе был очень добр. В его душе сохранилось нежное чувство к бедной девушке, и он готов был приложить все усилия, чтобы спасти ее. Поэтому когда Олинф воскликнул: «Рано еще оплакивать Цецилию… Я вырву ее из рук ее похитителей!..» — Гургес приблизился и сказал: