Аврелия

Климент ждал чуда и верил, что оно совершится. Он хотел этого чуда не для того, чтобы им поразить Рим: все равно язычники его не поймут, а для христиан, для верующих в Христа чудес не надо. Нужно было во что бы то ни стало исторгнуть невинную жертву из рук ее палачей. Для исполнения этого дела Божья достаточно было одного преданного человека. Таким именно человеком был Гургес.

Вот почему, войдя в Рим через Капенские ворота, Климент направился к дому, где жил Гургес, и постучал к нему в дверь.

— Христианский епископ! — воскликнул Гургес, в высшей степени пораженный этим посещением.

Не находя более слов, он остановился и почему-то горько заплакал. Гургес плакал! Несчастный несколько времени уже находился в самом безотрадном состоянии. Он не только знал об осуждении великой весталки, но жрецы, к великому его горю, заставили его даже приготовить самые блестящие носилки, в которых она должна была следовать на место казни. Сколько можно было, Гургес отказывался, но преторианцы, верные слуги жрецов и императора, представили ему столь сильные аргументы, что Гургесу и его могильщикам ничего более не оставалось, как согласиться. А теперь, может быть, уже несут Корнелию…

От этой мысли волосы становились дыбом на голове Гургеса. Она так любила его, уважала, а он дал жрецам погребальные носилки, он участвует в ее казни, он будет повинен в ее смерти… Носилки служили ему не для того, чтобы живых людей отправлять в могилу. Он — служитель Венеры Либитинской, богини похорон, а здесь? И Гургес снова залился слезами…

— Ах, господин, господин! — повторял Гургес под влиянием этих размышлений. — Если бы ты знал!..

— Я все знаю, сын мой, — прервал его епископ. — Да! Весталка приговорена к смерти!

Опечаленный Гургес молчал, а Климент прибавил, пользуясь его смущением:

— Помнишь, Гургес, что я тебе сказал? «Настанет день, когда я приду к тебе, как ты ко мне пришел», а ты мне тогда ответил: «Везде, всегда и во всем я — твой». Я вспомнил твои слова, и вот я здесь… Сын мой! Я пришел сюда, чтобы вместе с тобой идти спасать великую весталку…

Гургес сделал быстрое движение вперед и остановился. Он не был удивлен предложением епископа, а только оглядывался кругом, как бы говоря: «Не подслушивает ли нас кто-нибудь?» Климент заметил его взгляды. Гургес приблизился к нему и, тыча себя пальцем в грудь, тихо, почти шепотом заговорил:

— Кто? Я? Спасти весталку? Это невозможно.

— Возможно, Гургес. Жертвы, погребенные в склепе у Коллинских ворот, умирают в медленной агонии. Ты видишь, что еще не поздно и что возможно…

Гургес понимал или думал, что понимал слова епископа, и почти машинально ответил:

— А религия моя? А гнев богов?

Климент не мог удержаться от улыбки. Он видел, что Гургес в своем смущении совсем забыл об обещании — все свои силы и средства предоставить епископу; Клименту необходимо было сейчас же рассеять все сомнения его и опасения, навеянные страхом перед гневом языческих богов.

— Сын мой! — сказал он Гургесу. — Проводи меня в укромный уголок твоего дома. Может быть, я сумею тебе доказать, что ты своим отказом осуждаешь ту самую религию, которая уже осудила жестокости, допускаемые главным вашим жрецом — Домицианом. Ты тогда не станешь бояться воображаемого гнева твоих богов…

Долго или нет происходило между ними совещание, это не важно. Можно только сказать, что, когда они вышли из дома, на лице служителя Венеры Либитинской можно было прочесть полную готовность подчиниться желаниям Климента. Однако Гургес был немного смущен и чем-то обеспокоен. Епископ продолжал подбадривать его и, прощаясь с ним, произнес:

— До свиданья, сын мой! Твое обещание не было пустым звуком. Спасибо тебе. Будь спокоен и верь, что победа будет за нами. Помни, что в условленный нами час я жду тебя у могилы несчастной Корнелии, которой я обещал спасение… Помни!.. До свиданья!..

И они расстались.

Климент возвращался к своим. Направляясь к Капенским воротам, он снова проходил одну за другой улицы, прежде шумные и многолюдные, а теперь пустынные, — как будто все в Риме вымерли, как будто неведомой силой уничтожено в Риме все живое… Движение прекратилось; двери и ставни домов были наглухо закрыты; на улицах не было ни одного человека.

И стар и млад, и богатый и бедный — все были там, где теперь, может быть, совершалось одно из несправедливейших и позорнейших зрелищ в римской жизни, одно из гнуснейших преступлений среди религиозных обрядов древнего Рима. Климент остановился и бросил взгляд на то место горизонта, где возвышались Коллинские ворота — место казни несчастной Корнелии…

— О Рим, жалкий Рим! — воскликнул епископ. — Ты облекся в траур, так как воображаешь, что одна из твоих девушек опозорила себя… О всемогущий Боже! Не дай свершиться этому злодеянию! Укрепи силы несчастной девушки, укрепи ее в ее отчаянии. Сохрани ее жизнь, поддержи дыхание, а я спасу ее Твоим именем…

Климент быстро вышел из Рима. Гургес в это время рассуждал сам с собой: