Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Мы нашли координаты агентства в справочнике «желтые страницы»[91]. Сели в автобус, поехали в город и пришли по указанному там адресу – удивительно, что две провинциалки вообще нашли это место, да еще и встретились с самой Эйлин. Она сказала, что меня нужно заставить бегать вверх-вниз по лестнице, по которой я только что поднялась, чтобы сбить с моей задницы лишний жир. Но согласилась взять меня на работу. Я понятия не имела, как это воспринимать.

Мы с мамой – матерью, как я ее в ту пору называла – решили встретиться еще с парочкой агентов. И отправились на встречу с Вильгельминой Купер[92]. Она оказалась невероятно великодушной и объяснила, почему именно Эйлин хотела меня заполучить и почему хотела, чтобы я избавилась от жирка, выдающего деревенскую девчонку. На голове у нее был шелковый шарф, и, как я вскоре выяснила, она умирала от рака.

Она общалась со мной тепло и уважительно и дала прекрасный совет. Я подписала контракт с Эйлин и переехала к одному из ее агентов.

Ролевые модели

Когда я уехала из дома и перебралась в Нью-Йорк, папа дал мне клочок бумаги – вырезку из газеты размером примерно дюйм на дюйм[93] – со статистикой Бейба Рута[94]. Там было сказано, что у него было немало аутов[95], но показатель отбивания – выше всех. И папа сказал: «Дорогая, главное – убедись, что ты всегда готова отбить».

Что ж, я люблю бейсбол, да и кто не любит Бейба? Я повсюду носила с собой этот клочок бумаги, и даже сейчас он хранится в моей библиотеке. У меня было столько аутов! Впрочем, мой показатель отбивания неплох и со временем становится все лучше.

Отец научил меня значимости трудовой дисциплины. Когда мы были маленькими, он работал на заводе в часе езды от дома, и смены у него были скользящие. Это значит, что одну неделю ты работаешь в первую смену, с утра до пяти вечера, затем на следующей неделе ты работаешь во второй половине дня с двух часов и примерно до одиннадцати вечера, а потом третью неделю ты работаешь с одиннадцати вечера до утра. Когда наступает следующая неделя, все повторяется сначала. Он работал так много лет.

Так я научилась вкалывать. Так я научилась уважению.

Я уважаю своего отца.

Еще я люблю своего отца, но это теплое чувство пришло позже. Намного позже.

Помню, все время, что я училась в начальной школе, я каждый вечер ждала, когда он придет домой, сидела, ссутулившись, на верхней ступеньке лестницы, на алом ковре, который так хотела моя мама. У нас почти не было денег, и все же она выбирала самые интересные варианты предметов интерьера. В гостиной стоял огромный изогнутый черный диван – на вид с каракулевой обивкой – и кофейный столик светлого дерева на золотистых ножках – сделан он был в стиле Джетсонов[96]. Желтая оттоманка из искусственной кожи перед камином и, разумеется, корпусный телевизор с тремя каналами. А еще тот алый ковер, на котором я ждала возвращения папы с вечерних смен в цехе Эрни (когда он вышел на пенсию, ему подарили медную зажигалку с гравировкой). Добирался он к полуночи.

Я хотела посмотреть, что сделает мама. Как она его встретит? С любовью, анекдотами и поздним ужином или с раздражением и рассказами о том, что я сделала недостаточно хорошо или неправильно? Мне надо было знать, чтобы подготовиться. Потому что, если я что-то делала не так, отец закипал, да так, что мог подняться по лестнице, схватить меня, потащить вниз или швырнуть на пол перед собой. После этого я должна была переделать то, что не удалось с первой попытки: вымыть машину, если колпаки ступицы блестели недостаточно ярко, постричь газон, если пропустила клочок, или вымыть полы, или что-то там еще. Соседи зачастую приходили проверить, не случилось ли какой катастрофы.

Разумеется, это было гораздо лучше, чем в те дни, когда он работал в первую смену, а моя мать стояла спиной к комнате и лицом к раковине, пока он тащил меня через кухню в подвал, где ремнем выбивал из меня всю дурь. Я быстренько сообразила, что к чему, и начала пораньше принимать душ, надевать сорочку и розовый пушистый халат. В этом случае можно было засунуть в трусы большую книжку в мягкой обложке, и никто об этом не догадывался.

Так продолжалось до тех пор, пока я не стала абсолютно уверена, что не совершала того, за что меня наказывали, и вот тогда я потеряла всякий страх, меня уже ничто не тревожило. Честно говоря, я и чувствовать что-либо перестала. Я попросту считала своего отца слабаком. Он орал у подножья лестницы, требуя, чтобы я спустилась. Мама стояла рядом с ним. И я начала спускаться – максимально медленно, глядя им обоим в глаза, не разрывая зрительного контакта. Я подошла к нему и спросила: «В чем дело? Тебе надо снова ударить меня, чтобы почувствовать себя мужчиной?»

Я уважаю своего отца. Еще я люблю своего отца, но это теплое чувство пришло позже. Намного позже.