Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Мне было четырнадцать. Отец заплакал. Я сказала, что не люблю его. Что никогда его не любила. Что никогда не полюблю. Я была такой холодной, такой спокойной. Он был просто разбит. Больше он никого из нас не тронул. Никогда.

Я освободилась. От обоих. С этого момента я была сама себе хозяйка.

Это не мешало мне по-прежнему приходить домой, общаться с ним и все так же жаждать его одобрения. Он был моим отцом. Я возвращалась домой из Нью-Йорка – а потом и из Лос-Анджелеса – и спорила с ним о политике, о войне во Вьетнаме, об Аните Хилл[97]. Когда я говорила об Аните Хилл, меня было не унять. Я отказывалась носить бюстгальтер. Однажды перед ужином отец заявил, чтобы я даже не смела садиться за стол без бюстгальтера, так что я поднялась наверх, надела мамин лифчик поверх своей сельской блузки, спустилась, села за стол и спросила: «Ну, теперь-то мы можем поесть?»

Когда же я стала молодой моделью в Нью-Йорке, мне пришлось самой принимать решения. Я больше не вела чудесных бесед с отцом, во время которых он, бывало, заставлял меня объяснить, почему я хочу увидеть тот или иной фильм, прежде чем разрешал пойти в кино, почему меня волновали те или иные идеи. Даже если он был отчаянно со мной не согласен, он уважал мое мнение. Теперь же мы с ним не обсуждали каждую мелочь.

В бытность моделью я частенько получала «трудные» задания. Полагаю, в агентстве понимали, что я умнее других и выдержанней. Так что мне давали работу, где была вероятность столкнуться с жестким человеком, с клиентом, к которому трудно найти подход. Одним из таких клиентов была фирма Buf-Puf[98]. Меня поместили в ящик, маленький ящик размером с меня, по периметру которого горели лампочки. Передо мной стояло блюдо с водой, и я должна была брать оттуда губку и демонстрировать ее на камеру, поднося к лицу. Представительница компании изобретала тысячи способов сказать «баф-паф», а я должна была повторять за ней, то с акцентом на «баф», то на «паф», то еще как-то – она дрессировала меня, как будто я была каким-то неодушевленным предметом. Для нее, кстати, так оно и было. Температура в ящике была, наверное, миллион градусов, и ее помощник периодически промакивал мою спину мокрыми холодными полотенцами, чтобы я не потеряла сознание.

Меня отправляли работать с известными мужчинами, которые могли прийти на встречу пьяными, и с трезвыми знаменитостями, которые оказывались чудесными людьми, и теперь нас связывает дружба, как, например, произошло с Брюсом Уиллисом[99], он оказался прекрасным человеком, веселым и добрым.

Был случай, когда мне пришлось произносить что-то в духе «легкийоттеночныйблескдлягуб», загоняя бильярдный шар в лунку таким образом, чтобы он пару раз отскочил от бортиков стола. На съемки пригласили эксперта по бильярду, и он научил меня такому удару.

Однажды меня с ног до головы намазали смесью темного египетского грима и кофе. Мне обтирали стопы, чтобы я не задохнулась от этой смеси, пока иду вокруг бассейна в бикини, рекламируя Coppertone[100]. «Реагируй вовремя», – говорила я, и официант падал в бассейн.

Я позировала в купальнике на пляже Джонс-Бич[101] посреди зимы и в мехах на Седьмой авеню[102] в разгар лета. Ходить по подиуму мне было не дано – слишком маленький рост и слишком пышные формы. Для меня это значило «слишком жирная и не такая как надо». Зато я была девушкой из агентства Ford для «специальных заказов». Фотографии таких, как я, находились в начале каталога, мы работали лицом, снимались в рекламе и прилично зарабатывали – а еще нас бесплатно пускали в Studio 54[103]. В те дни я получала по пять тысяч долларов в день. Иногда в два раза больше.

Если только мне не мешал шрам на шее.

В четырнадцать лет я босиком укрощала дикую лошадь во дворе, пока мама вешала белье. Я сидела верхом, и тут эта чертова лошадь понесла. Она брыкалась и вставала на дыбы, фыркала и крутилась на месте. Я сражалась как могла с этой негодяйкой, поскольку знала, что мы должны продать ее – сломленную, кроткую, идеальное животное для деревенской семьи – и получить двадцать пять баксов.

В те дни я получала по пять тысяч долларов в день. Иногда в два раза больше.

Я не осознавала, что мы стремительно приближаемся к мокрым простыням на веревке, пока эта самая веревка не врезалась мне в шею, а ноги в ту же секунду не застряли в стремени. Мне было не выбраться. Успокоить эту проклятую кобылу я не могла. Она снова начала становиться на дыбы. Дот хватило одного взгляда на происходящее (посреди двора взвилась огромная лошадь, а ее родная дочь может лишиться головы), она бросилась на животное и с какой-то невероятной, не иначе как материнской силой толкнула его в грудь. Лошадь попятилась, моя правая нога выскользнула из стремени, я упала, и лошадь потащила меня за собой. Дот схватила меня за ногу, освободила и совершенно обессиленная отступила.