Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Я встала и пошла в дом – посмотреть в овальное зеркало, висевшее в гостиной над старой деревянной стереосистемой со встроенными колонками. Шея – в клочья. Она была мокрой и разодранной от края до края. Вся рубашка была в крови. Это была катастрофа колоссальных масштабов. Справиться с ней не было никакой возможности – это мы понимали, но что делать дальше, не знали.

Дот стояла в дверях, не отводя от меня взгляда. Потом она тихо повернулась и пошла на кухню, позвонить папе, который в тот момент играл в гольф. Но он уже выехал. Он чувствовал, как чувствуют подобные вещи родители. Он подлетел к дому на нашем стареньком Chev[104]. Я все это время неподвижно сидела на потертом зеленом кожаном диване в кабинете и пялилась на свои руки.

Меня отвезли в больницу. Никто не знал, что делать, так что несколько часов никто не делал ничего. В конце концов папа сгреб врача за отвороты халата и втолкнул в комнату, где я лежала на каталке, истекая кровью и разваливаясь на части. Врач влип в дальнюю стену комнаты.

– Ты хирург? – взревел отец.

– Да.

– Так зашей ее! – велел отец и вышел.

Швами делу было не помочь. Доктор побелел. Он посмотрел на детскую шею с рваной раной длиной четырнадцать дюймов, потом посмотрел на меня. Он прочистил рану и крест-накрест склеил края. Он не имел понятия о пластической хирургии и не знал, как зашивать шею – такую подвижную часть тела. Шея моя выглядела так, будто вокруг горла обвилась красная веревка. Потом эта «веревка» стала розовой, потом белой. Так она и залечилась. Чего только мне ни говорили люди по этому поводу. Все их ремарки были странными, не было ни одной приятной или смешной. Хотя многие спешили уточнить – «да это просто шутка».

Впоследствии я несколько раз пыталась сделать пластическую операцию на шее. Теперь она выглядит нормально, и большинство людей, судя по всему, ничего не замечают. Думаю, все дело в том, что я перестала волноваться на этот счет. Со временем можно пережить все. Лично я горжусь своими шрамами. Даже теми, которых не видно.

Еще в бытность моделью я приезжала домой из Нью-Йорка, Парижа или Рима, и отец приходил в ярость, он все еще злился, что я «бросила учебу, чтобы болтаться по свету». Однажды он выпалил: «Ты, видать, считаешь себя той еще чиксой». Полагаю, он пытался сказать что-то в духе «ты, наверное, полагаешь, что шикарна». Однако образования у папы не было, так что выходило немного не так.

Я его выслушала и ответила: «Да, папа, думаю, я та еще чикса». И отправилась в свою комнату, мне казалось, что он ведет себя довольно глупо. Папе же казалось, что он теряет меня, а я вела себя как засранка, не осознавая, как он боялся этого огромного страшного мира.

Его уже нет с нами, но, когда кто-то в нашей семье ведет себя как придурок, мы по-прежнему спрашиваем, не считает ли он или она себя «той еще чиксой». Это наша любимая поговорка.

Папе понадобилось так много времени, чтобы понять, чем я занимаюсь, для него это было непостижимо, даже когда я приносила домой налоговые декларации, чтобы доказать, что зарабатываю больше, чем он. Дело было не в деньгах, а в уме. У папы были планы на мой ум.

Папа смотрел вперед – в мир, где женщины не были пустым местом.

То, что случилось с его матерью – отказ в праве на наследство исключительно по гендерному признаку, – травмировало его на всю жизнь. Отец был решительно настроен не допустить, чтобы со мной произошло нечто подобное.

Папа смотрел вперед – в мир, где женщины не были пустым местом. Он видел мир, где я буду что-то значить, и считал, что в моей индустрии меня только и будут, что поливать дерьмом, как это случалось со всеми женщинами до меня, с женщинами, которые в итоге умирали, страдали от насилия, до которых никому не было дела. Он был прав: я не пошла ни в архитекторы, ни в инженеры, не выбрала карьеру, на которую он надеялся, и это был странный путь.

Он был прав. Это было опасно. Но я была дочерью Джо Стоуна, и он научил меня, что, если хочешь, чтобы тебя уважали, нужно требовать уважения. Не просить, не надеяться, а требовать. Разумеется, такой подход срабатывал не всегда: периодически меня увольняли, иногда мне выдавали волчий билет. Меня обсуждали, надо мной смеялись, а потом я снялась в «Основном инстинкте», и меня приписали к секс-символам. Ах, если бы.

Попробуйте сыграть серийного убийцу-социопата в фильме великого режиссера вместе с такой суперзвездой, как Майкл Дуглас[105], да так, чтобы все сошлось, а потом рассказывайте, что все потому, что вы продемонстрировали свое тело.

Впрочем, сначала мне предстояло попасть в кино. Надо было войти в эту дверь.