Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2

В 1937 году, когда Красноярский отдел НКВД захлебывался от избытка следственных дел, существовал спущенный сверху план на так называемые «признательные дела», то есть дела, по которым обвиняемый признавал свою вину – признание было, например, выбито из Субботина. Какое-то количество дел могло оставаться «непризнательными» без ущерба для служебной репутации сотрудников НКВД, по крайней мере, в случае с Кутузовым никаких «доработок» не потребовалось.

Справка по делу Кутузова была включена в «список» Красноярского УНКВД, направленный в Москву, в Наркомат внутренних дел, где Кутузова поместили в «Список лиц, подлежащих суду Военной Коллегии Верховного Суда Союза СССР» (Красноярский край). В этом документе значилось 68 человек, 61 из них отнесен НКВД к «1‑й категории» – расстрелу; в их числе Иван Кутузов. 3 октября 1937 года красноярский список был завизирован Сталиным, Молотовым и Кагановичем.

На суде Кутузов заявил, что с Субботиным в заговоре не был, «Седова не знал, не знал и Закса». В последнем слове «заявил, что виновным себя не считает и в организации не состоял», но приговор был предопределен.

В 1956 году Раиса Моисеевна Кутузова писала прокурору Красноярского края: «О муже нет сведений 20 лет»[1544]. Она не знала, что Иван Иванович Кутузов был расстрелян в Красноярске 19 лет назад, 29 октября 1937 года[1545].

Пересмотрев следственный материал, военная коллегия Верховного суда СССР установила 8 декабря 1956 года: Кутузов признал вину в троцкистской деятельности, был сослан, «и он это наказание отбыл. Поэтому суд за эти действия неосновательно осудил его вторично. В остальной части обвинение Кутузова ничем не обосновано». Дополнительная проверка установила, «что на заводе Красноярского тяжелого машиностроения никакой антисоветской организации не существовало, а она была искусственно создана органами НКВД. Имевшие место недостатки и упущения со стороны Кутузова в бытность его работы главным механиком Красномашстроя, народным судом гор. Красноярска 10 апреля 1936 года правильно расценены как упущение по службе»[1546].

На первый взгляд, два расстрелянных главных протагониста сильно отличались. Если Кутузов был диверсантом, то Николаев – террористом. Дела объединяла умышленность приписываемого преступления. Время отговорок, каких-то сожалений и обещаний перестроиться закончилось – к 1936 году потенциал, заложенный в человеческую душу, реализовал себя. Оппозиционеры, бывшие и настоящие, московские и провинциальные, должны были признать свое злостное «я» и расплатиться полной мерой.

Коммунист жил между спасением и проклятием. Жизнь вне партии не являлась настоящей.

В каком-то смысле деятельность НКВД в 1930‑е годы может быть понята через переплетение вопросов смерти и спасения. Органы не просто уничтожали людей, но, как это ни парадоксально, пытались их спасти. Настойчивость следователей, несколько ритуальный характер допросов, направленных на то, чтобы заставить обвиняемых говорить то, чего они не хотели сказать, напоминают описание этнографами ритуалов жертвоприношения. Символические процедуры, как магические технологии, работают через язык и требуют сопричастности и согласия всех участников[1547].

Отчаянное желание во что бы то ни стало обсуждать с подследственным то, во что обе стороны верили, сближало следователей с обвиняемыми. В конце концов, Николаев, Кашкин, Кутузов – все они подбирали слова и события, о которых говорилось так, чтобы они значили то, что хотели следователи, тем самым приводя следствие над собой до нужного результата. Поиск доказательства того, что уже известно, напоминает классические описания обвинений в колдовстве, где в центре внимания не истина в отношении определенного, конкретного поступка, а истина мира вообще, общей космологии. Истину, которая подпала под сомнение, нужно вызволить, очистить, восстановить[1548].