Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2

Следственный материал был пронизан тревогой: дискурс НКВД нуждался в своем объекте. Как отмечал Жан-Поль Сартр, «дает ли жертва показания или умирает в муках, секрет, который она не разглашает, всегда находится где-то в другом, недоступном месте. Палач становится Сизифом. Сформулировав первый вопрос, он формулирует вопросы до бесконечности»[1549]. НКВД нуждался в признаниях вины не только для того, чтобы оправдать приговоры, но и чтобы провозгласить публично, через уста обвиняемых, что-то, что официально провозглашалось как вина или ересь и было признано таковым со стороны самого обвиняемого. Если обвиняемый признавал свою позицию как неправильную, еретическую, преступную, его наказание становилось очищением, подтверждением истины веры. Если же обвиняемый этого не делал, приговор был всего лишь индивидуальным наказанием. Без признания речь шла о преследовании виновных; с признанием – не важно, какими путями добытым, – речь шла о разоблачении и принесении в жертву, в вечную славу коммунизму[1550]. Злостность виновного должна была быть установлена и признана, как бы осознана вторично и публично провозглашена – для того, чтобы последующий расстрел имел ценность как эффективное излечение. Просто расстрелять кого-нибудь было недостаточным, так как контрреволюционное сознание могло избежать умерщвления: враг мертв, но его злостные идеи циркулируют, как и прежде.

Революция не должна была сходить с пути истинного. Ритуальные действия, столь очевидные в стиле следствий НКВД, говорят о технологии восстановления того, что стало туманным, подпало под сомнение. Приносимую жертву будоражили, пытали, заставляли говорить, пока та часть общества, которая подлежала уничтожению, не находила свое олицетворение в жертве, так что и подследственный начинал верить, что он является именно этим, – только потом его можно было уничтожить. В этом заключалось искупительное действие: устранялось то, что необходимо было устранить. В центре внимания было не преступление как таковое, а персона преступника, который олицетворял сущность преступления.

Механическая произвольность всего этого впечатляет, так как в выборе своих жертв НКВД не руководствовался биографической, этнической или даже классовой логикой. Искупительная логика, настаивающая на отождествлении зла с конкретным человеком и затем на уничтожении этой персоны с тем, чтобы уничтожить зло, основывалась на особенном отношении к жертве, которая выбиралась изнутри сообщества. Логика искупления была настолько убедительна, что в определенный момент даже обвиняемый принимал ее. Отсюда мотив: «Скажите тов. Сталину, что я умру с его именем на устах». Обвиняемый приносил свое «я» в жертву как для самоочищения, так и для очищения коллектива. Принося себя в жертву, он пытался пересмотреть смерть, превратить ее в бессмертие – как и происходит в религиозном жертвоприношении. Веря в то, что его смерть была именно жертвой, а не бессмысленным умерщвлением или убийством, жертва отчаянно пыталась вписаться в общество даже в момент собственной смерти. Эти обстоятельства объясняют отсутствие сопротивления. Никто не спрашивает, почему ведьмы не организуются с тем, чтобы отбиться от преследователей. Такие вопросы бессмысленны именно потому, что ведьма идентифицируется с коллективом, который указывает на нее пальцем, а не со своим могучим, но одновременно и совершенно злостным «я».