Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2

Все происходило так, как если бы Революция частично не удалась, как если бы при установлении советской республики остатки старого порядка проникли в самое сердце политического тела и угрожали ему. Реорганизация общества натолкнулась на внутренний негативный объект. Можно проследить генезис этого «мусора» (фармака), наличие которого делало необходимым Террор. Большевики понимали, что их плотское тело остается «не полностью сформированным»; что его самовоплощение оставляет неустранимый осадок. Французский семиотик Якоб Рогожинский предлагает называть эту часть тела, воспринимаемую революционерами как чужеродную вещь, остатком:

Он представляется и как имманентный, и как трансцендентный эго-плоти, как включенной в тело, но все же чужеродный. Важной особенностью остатка является то, что он конденсирует двойственные значения чужого и своего, священного и презренного. Речь идет о неустойчивых значениях, которые могут быть перевернуты: когда амбивалентность нарушена, остаток колеблется между двумя полюсами, переходя от одного к другому, становясь либо объектом любви, либо чем-то противоположным, объектом отвращения или ненависти. <…> Отвергая или исключая его, пытаясь поглотить его или, наоборот, исторгнуть, уничтожить, все человеческие сообщества в той или иной мере сталкиваются с этой сокровенной инаковостью.

Так появляется образ абсолютного врага, который действует не из каких-либо побуждений, а только потому, что он преступен по своей сути. «По этой логике враг, что бы он ни делал, всегда виновен, его реальные поступки не имеют значения. Скорее, его поступки и достижения вызывают подозрения, потому что воспринимаются как лицемерие». Рогожинский показывает, что «если в классическом учении различается смертное тело короля и мистическое Тело, которое не может творить зло», то якобинцы по ту сторону конкретных действий Луи Капета разоблачают саму его преступную сущность, которая может творить только зло. От Боссюэ до Сен-Жюста мы имеем дело с одним и тем же сценарием трансформации мистического Тела в дьявольское Анти-Тело. В этой ситуации исключенность короля полностью переворачивается; падший монарх лишается славы Великого тела и разделяет его проклятую долю, таким образом совершая переход от одного полюса остатка к другому[1562]. В этой системе понятий ключевой вопрос на публичных московских процессах был следующим: вернут ли обвиняемым их статус большевиков через их физическое уничтожение или они будут обречены остаться с ярлыком нечисти? Нередко обвиняемый старался вести себя по-партийному, жаждая стать мучеником (письмо Бухарина Сталину). Вышинский, с другой стороны, делал все, чтобы представить обвиняемых как фармака, нечисть, которую необходимо стереть с лица земли.

В каком-то смысле риторические баталии в зале суда вращались вокруг нарративизации и построения сюжета. Тогда как обвиняемые старались присвоить себе трагический тон и представить свою ближайшую смерть как нечто значимое, обвинитель настаивал на комическом. Обвинитель описывал обвиняемых как смешных, а их предстоящую смерть как шутку. Происходило оповседневнивание обвиняемых, срабатывала метафора о диких псах и борьбе с ними. Оппозиционеров пытались лишить последнего ресурса – трансцендентного и символического, идеи долга и убеждения. Как сказал Милан Кундера, «обвиняемого лишают единственного возможного утешения: утешения посредством самого описания величия трагедии»[1563]. Лишенный своего человекоподобия, обвиняемый расставался сперва со своим достоинством, а только потом с жизнью, и все вокруг него смеялись – если не открыто, то про себя. Вышинский не позволял обвиняемым сохранить достоинство жертвы – они должны были умереть как бешеные псы. Отсюда его выступление на открытом процессе 1936 года: «Презренная, ничтожная кучка авантюристов пыталась грязными ногами вытоптать лучшие благоухающие цветы в нашем социалистическом саду; <…> эти взбесившиеся псы капитализма пытались разорвать на части самых лучших из лучших людей нашей советской земли». И, еще более развернуто, на процессе 1938 года: