Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2

Вместе с тем утверждение, что классическое понятие ритуала полностью описывает работу НКВД, будет преждевременным. Этнографы рассказывают нам, что в традиционных ритуалах жертвоприношения всегда есть остаток: имущество жертвы разделяется между живущими, тело поедается, память о человеке сохраняется. Жрецы раздают жертвенные останки, и члены общины поглощают их. Случай сталинизма отличается, так как смерть контрреволюционера не описывалась полностью, не становилась до конца дискурсивной. Коммунизм отказывал в трансценденции и поэтому затруднялся символизировать смерть как очищение. Диверсанты и вредители не приносились в жертву истине. Скорее их превращали в козла отпущения, или в фармака (греч. pharmakos) – существо одновременно чистое и грязное, святое и нечестивое, тогда как животное, приносимое в жертву богам, должно было быть чистым (жрец специально проверял, нет ли у жертвы болезней или изъянов). Фармаком не жертвовали – его просто уничтожали[1551]. Сфера суверена была той, где умерщвление разрешалось, не наделялось качествами убийства или жертвоприношения – партия позволяла разбираться с контрреволюционерами вне установленной системы правосудия как раз в то время, когда сталинская юриспруденция была упорядочена, а смертная казнь отменена[1552]. В Древней Греции фармак предназначался для ритуального очищения города. Фармаком мог служить человек, петух или собака. Считалось, что фармак впитывает в себя все ритуально нечистое, которое гибнет с ним в очистительном огне. Помещенные по ту сторону закона, полностью дегуманизированные, контрреволюционеры походили на диких и нечестивых животных. Мы уже видели, что Троцкий, Бухарин и другие сравнивались со змеями и бешеными собаками. Семиотическое значение фармака основано на понятии нарушения границ, загрязнения, заражения. А ритуал построен на идее очищения и изгнания заразы[1553].

Осуществление связи между внутренним и внешним превращает фармака в посредника, но не в жертву в полном смысле этого слова. Тогда как жертва обращена к богам и направлена на осуществление прямого контакта между земным и небесным, фармак не служил средством такой коммуникации. Фармак подлежал изгнанию, утоплению в море, его нужно было исторгнуть, отослать как можно дальше[1554]. Ну а после провозглашения новой конституции и объявления советского общества окончательно очищенным от скверны с контрреволюцией пора было полностью покончить. В конечном итоге загадка кампаний НКВД – это загадка причастности к возвышенному, загадка перехода к трансцендентности. Если мы верим в трансцендентный характер обвинения и осуждения, это будет жертвой, если нет – то обыкновенным истреблением. Фармак уничтожался не потому, что его смерть искупает, а потому, что он был нечист и табуирован – необходимо было прекратить жизнь, которая хуже смерти[1555]. Описанные в официальном дискурсе как «поганые» или «вредные», коммунисты-контрреволюционеры систематически подвергались «выкорчевыванию»[1556].

Перед нами особенная символическая технология: тогда как создание Нового Человека обычно описывалось через метафору созидания, атака на злостные элементы описывалась как профилактика[1557]. При этом предназначенный к уничтожению противник приравнивался к гадине или паразиту; один из бронепоездов Красной армии назывался «Смерть паразитам». Примечателен плакат М. М. Черемных 1920 года, на котором глава Советского государства сметает с земного шара «классово чуждых» лиц: «Товарищ Ленин очищает землю от нечисти». Образный строй опубликованных в советских газетах статей Максима Горького пестрел зоологическими уподоблениями (частые сравнения с солитером и мухами)[1558]. Ворошилов говорил на военном совете при народном комиссаре обороны СССР в ноябре 1938 года: «Кадры Рабоче-крестьянской красной армии были чрезвычайно политически и морально загажены. <…> Весь 1937 и 1938 годы мы должны были беспощадно чистить свои ряды, безжалостно отсекая зараженные части организма, до живого, здорового мяса очищаясь от мерзостной предательской гнили»[1559]. «Ленинградская правда» призывала в августе 1938 года: «Вырвем с корнем Троцкистско-Зиновьевскую нечисть!»[1560] Те же метафоры обосновывали признание Николая Ивановича Муралова в тюрьме: «Если бы я запирался, я был бы знаменем контрреволюционных элементов, еще имеющихся, к сожалению, на территории Советской республики. Я не хотел быть корнем, от которого росли бы ядовитые отпрыски»[1561].