Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2

Вся наша страна, от малого до старого, ждет и требует одного: изменников и шпионов, продавших врагу нашу Родину, расстрелять как поганых псов! <…> Пройдет время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных советских людей, всего советского народа. А над нами, над нашей счастливой страной, по-прежнему ясно и радостно будет сверкать своими светлыми лучами наше солнце. Мы, наш народ, будем по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем – великим Сталиным – вперед и вперед к коммунизму![1564]

Во время сталинского террора любые попытки обвиненных как-то вернуться в партийный лагерь категорически пресекались. Им запрещалось отдавать честь Сталину. Отсутствие символического измерения в смерти осужденных должно пониматься в контексте исчезновения фигурального из сталинской семиотики. Тогда как фигуральное не соотносится напрямую с реальным миром и поэтому может носить ряд противоречивых толкований, смерть врагов народа должна была быть буквальной. Враг редуцировался до чисто осязаемого, телесного: это был фармак, который впитал нечисть мира сего и, умирая, взял ее с собой.

Предсказывая на 5‑й конференции Московского обкома в июне 1937 года, что партия уничтожит троцкистов и правых дотла и развеет их прах по ветру, Никита Хрущев отказывал им в должном погребении[1565]. Их останки нельзя было чтить, даже нельзя было знать, где они захоронены: врагам не предоставлялась возможность ни жить, ни принять достойную смерть.

Приложение. Оппозиция в межвоенной карикатуре

Визуальный язык любительских шаржей и карикатур, о которых мы говорили ранее, безусловно, может и должен рассматриваться как еще одна грань «говорения по-большевистски»: у нас нет оснований считать этот вариант графического социолекта отдельным от большевистской идентичности авторов. Впрочем, главное отличие этого социолекта – особый статус публичности: это визуальный язык достаточно узкой группы руководства большевиков в узком коммуникативном пространстве, анонимный и широкий доступ к которому не предусмотрен. Тем более интересно сравнивать его с языком официальной, публичной карикатуры и шаржа того же времени: это позволит лучше понять, как демонстрировалась эта идентичность в двух принципиально разных вариантах, взаимно влияющих друг на друга, но в ряде аспектов откровенно друг другу противопоставленных.

В первую очередь нам стоит очертить круг людей, причастных к советской карикатурно-шаржевой традиции в средствах массовой информации, – и здесь имеет смысл определить их позицию по отношению к языку в терминах агентности и структуры, сопоставляя эту позицию с позицией авторов графических записок рассмотренных выше. Начать, очевидно, придется с иерархии официальных карикатуристов – насколько бы ни был оригинален графический стиль и иконография Межлаука, Ярославского, Бухарина, Радека, но они так или иначе добросовестно подражали профессионалам, публиковавшимся в «Красном перце», «Крокодиле», «Вечерней Москве», «Рабочей газете», «Известиях». При этом и предыстория стиля советских карикатуристов 1920–1930‑х годов, и их профессиональное положение, и отношения с редакциями говорят о том, что по крайней мере в 1920‑х годах они были в значительной степени акторами, во многом создающими структуру советского визуального языка. Степень их агентности при этом явно уменьшалась с ходом времени: ко второй половине 1930‑х уже достаточно очевидно стилистическое и сюжетное единство советской официальной карикатуры, видна общая иерархия тем и сюжетов, а визуальный язык этого искусства синхронизируется с языком публичной коммунистической риторики.