Автобиография. Вместе с Нуреевым

В том же году Рудольф хотел станцевать «Юношу и Смерть»[84] с Зизи, – график выступлений позволял ему выделить для этого одну (всего лишь одну!) неделю. Зизи, которая любит чувствовать себя привольно в исполняемой роли, колебалась. В конечном счете мы все-таки собрались втроем – Смерть, ее Юноша и я, постановщик этого балета, – на сцене киностудии, в окружении зеркал и многочисленных камер. Артисты взялись за работу, – им предстояло ознакомиться с моей хореографией и с ее исполнением. Воодушевленная Зизи развлекалась вовсю, общаясь с «чудовищем»; ей удалось создать на сцене непринужденную обстановку, которая позволила бы нашему Юноше продемонстрировать свой победоносный шарм, что случалось крайне редко, – обычно он подвергал своих партнерш суровым испытаниям перед тем, как снизойти до выступления с ними. Однако с Зизи все прошло благополучно: их пара прекрасно «станцевалась».

Наконец репетиции кончились, в студии установили декорацию и на сей раз отсняли весь балет с начала до конца в хронологическом порядке.

Как-то раз Нуреев поправлял грим, а я держал перед его лицом двустороннее зеркало, и он с лукавой улыбкой спросил меня: «Am I good on the screen?»[85]. Я ответил: «Ты фотогеничен, как Мэрилин Монро». Его улыбка перешла в хохот, он был счастлив и готов к съемкам.

Рудольф никогда не любил изображать умника и важничать, но его пристальный, зоркий взгляд помогал ему мгновенно, с фотографической точностью, определить, кто перед ним – друг или противник, способный на открытую борьбу или на издевательскую насмешку. Самую горячую любовь, самое большое восхищение он питал к тем людям, чьи качества, такие как отвага, физическая выносливость, острый ум, поражали его; впрочем, он также благоволил и тем, кто умел давать ему отпор, – в этом случае он расставался со своей мстительностью и горячностью, которые делали его попросту опасным.

Нуреев любил сходиться с такими людьми в ежедневном соревновании; а пренебрежение доставалось другим – пассивным свидетелям, зрителям того непрерывного спектакля, в котором он щеголял перед ними в роли злодея или, значительно реже, большого ласкового кота; в этих ипостасях он пользовался неизменным успехом, вызывая либо симпатию, либо мгновенное отторжение, в зависимости от настроя, повлиявшего на выбор амплуа, в котором он собирался выступить.

Глава вторая 1969

Мне пришлось потратить массу энергии и прибегнуть к самым тонким дипломатическим маневрам, добиваясь разрешения ставить балет в парижской Гранд-опера на полу, покрытом линолеумом[86], чтобы танцовщики не насажали себе заноз; и вот они уже скользят, вращаются, переходят в горизонтальное положение, чтобы точнее выразить лирические чувства и ритмы Турангалила-симфонии Мессиана[87]. Затем я решил повторить этот подвиг, ознаменовавший приход современной хореографии, когда начал работать с Королевским балетом в Ковент Гарден, где ставил свой новый балет «Пеллеас и Мелизанда» на музыку Шёнберга[88].

Увы, английские танцовщики оказались менее восприимчивыми к подобным новшествам, чем французские.

Сказать, что эта работа оказалась тяжкой – значит, ничего не сказать: было практически невозможно заставить артистов двигаться не так, как их учили; они упорно сопротивлялись этому «ползанью». Труднее всего оказалось уговорить непреклонную этуаль и мою дорогую подругу Даму Марго показать остальным пример и станцевать, распластавшись по полу.

Опыт оказался неудачным, и только наше «чудовище» пребывало в веселом настроении: казалось, теперь он готов на любые авантюры. Однако, несмотря на талант моих исполнителей, балет показался мне чересчур длинным и занудным, – похоже, его не одобрила и публика.

Нуреев говорил по-французски с каким-то неуловимым акцентом; грассирующее французское «р» довольно быстро исчезло в его речи, а фразы строились на английский манер и всегда были густо приправлены американскими жаргонными словечками, хлесткими, непристойными, и это ему нравилось, он любил шокировать собеседников, выводить их из равновесия.