Автоквирография

Осень… Уф, рано или поздно мне придется признаться. Но нет, сейчас еще не время. Сейчас мы лежим рядышком и держимся за руки. Ладони становятся влажными и скользкими, но Себастьян меня не отпускает, и я его тоже не отпущу.

– Так чем ты занимался?

– Хандрил, – отвечаю я. – Учился. Больше хандрил.

– Совсем как я. – Свободной рукой Себастьян скребет щеку. Я впервые вижу его со щетиной, и мне так очень нравится. – Ну, еще я церковными делами занимался. Я практически жил в церкви.

– Что думаешь делать?

– Не знаю. – Себастьян поворачивает голову и смотрит на меня. – Ровно через три недели я уезжаю в промотур. Если честно, не думаю, что родительский бойкот продолжится после выхода книги. Они ведь гордятся мной и захотят поделиться этой гордостью со всеми.

Про его книгу я забыл. Точнее, для меня промотур слился с миссией и потерял реальный смысл. Я мелкий говнюк!

– А мудаками, стало быть, показаться не захотят!

Себастьян молчит, но это не значит, что он со мной не согласен.

– Прости! Я не хочу обливать грязью твоих родителей. Знаю ведь, насколько вы близки. Просто я злюсь.

– Я тоже. – Себастьян кладет мне голову на плечо. Следующие шесть слов звучат слабо, будто он слишком часто произносил их про себя и затер до дыр. – Никогда не чувствовал себя таким ничтожеством.

Эти слова мне как нож по сердцу, и на один безумный миг я желаю, чтобы Себастьян убрался подальше из гребаного Прово. Желаю, чтобы его книга еженедельно расходилась миллионным тиражом, чтобы все офигели от его гениальности. Желаю, чтобы его эго раздулось до небес и он стал невыносим. Что угодно, только не тонкий дрожащий голосок, которым он произнес те слова!

Я притягиваю Себастьяна к себе – он поворачивается на бок и сдавленно всхлипывает мне в шею. На языке у меня крутится куча избитых фраз, но все они прозвучат ужасно.

«Ты прекрасен».

«Не позволяй никому внушать тебе чувство никчемности».

«Я в жизни не встречал таких, как ты».

И так далее и тому подобное.

Но нас обоих с младенчества учили дорожить оценкой родных – их уважение для нас все. Кроме того, Себастьяну важна оценка церкви, которая на каждом шагу твердит, что для его любимого Бога он презренный человечишка. Как же помочь ему залечить раны, которые они наносят?

– Ты прекрасен! – все равно говорю я, и у Себастьяна вырывается полусмешок-полувсхлип. – Поцелуй меня! И позволь мне целовать твои прекрасные губы.

Крепко обнявшись, мы рыдаем и смеемся под ивой-Снаффлпагусом, когда приходит мама. Один взгляд на нас, и она включает сортировщицу раненых: кого спасать первым.

Увидев лицо Себастьяна, мама зажимает себе рот ладонью, и глаза у нее тотчас наполняются слезами. Она помогает нам поднятья, обнимает меня, потом, молча и порывисто, – Себастьяна. Его она обнимает дольше и шепчет на ухо что-то по-матерински ласковое. В душе у Себастьяна словно плотина рушится, и он плачет еще горше. Может, мама шепчет ему банальности вроде: «Ты прекрасен. Не позволяй никому внушать тебе чувство никчемности». Может, говорит, что понимает, как ему трудно, и что все наладится. Может, обещает еженедельно присылать наклейки на бампер. Так или иначе, мамины слова попадают в цель – Себастьян успокаивается и кивает ей.

Сгущаются сумерки, и Себастьян однозначно с нами поужинает. Мы стряхиваем травинки с брюк и идем за мамой в дом. Весна заканчивается, днем довольно тепло, но едва солнце уходит, температура резко падает. Лишь сейчас мы понимаем, как холодно было под деревом. В гостиной родители растопили камин и врубили Пола Саймона[59]. Хейли устроилась на кухне и, зло царапая карандашом, разделывается с домашкой по химии.

Вдруг становится слишком холодно, а согреться невозможно. Мы смеемся, прижавшись друг к другу в сюрной нирване – он здесь, в моем доме, с моими родителями. Я тащу Себастьяна по коридору к двери, снимаю с крючка свой худи и протягиваю ему. Худи темно-красный с белой надписью С-Т-Э-Н-Ф-О-Р-Д на груди.

Себастьян терпеливо ждет, когда я застегну ему «молнию».

– Тебе идут эти цвета! – говорю я, восхищаясь результатом.

– К сожалению, я уже учусь в местном университете.

«Это пока», – думаю я. Боже, раз Себастьян готов принять нас – наши отношения, – многое изменится. Если он хочет остаться в своем универе, каминг-аут исключен. Кодекс чести Бригама Янга он нарушает уже тем, что здесь находится. Но ведь есть и другие университеты…

Сюр, полный сюр! В другом конце коридора мои родители хохочут над тем, что папа брезгует прикоснуться к сырой курице. Хохочут так, что пополам согнулись. Похоже, сегодня вечером оба решили ни о чем не беспокоиться. Они понимают, что нам с Себастьяном нужно провести вместе несколько часов, как любой другой паре. Вымыть руки перед едой – больше они ни о чем нас не просят.

– Кстати об университете…

Я вздрагиваю, когда Себастьян об этом заговаривает. До меня только сейчас доходит: мы не общались всего три недели, а за это время определились мои планы на будущее. Он не в курсе, куда я поеду в августе.

– Тебя ведь почти везде приняли, да?