Автопортрет неизвестного

Еще он немного злился на Риттера, который втянул его в это дело. И даже на Бориса Аркадьевича Бубнова, хотя тот платил ему огромную зарплату, и еще Юля заплатила за его ипотеку из мужниных денег. Все кругом благодетели и меценаты, все кругом в своем праве, а всё равно тошнит. Именно потому, что они такие добрые, щедрые и имеют право. Игнат вспомнил, как он захотел наказать Юлю после поездки на дачу Сталина. Ей нравятся негодяи? Прекрасно. Попробуем.

– Договорились, договорились, – повторил он. – А покажи-ка мне договор.

Он знал, что никакого письменного договора не было.

– Ой-ой-ой! – жалостливо пропела Юля. – Какие мы бедненькие, глупенькие лохи! Как нас с Борисом Аркадьевичем два писателя развели. Что ж делать-то? – и уже другим голосом сказала: – Придется разбираться.

– Вперед, – сказал Игнат и встал с кресла.

– И ты меня не обнимешь на прощание?

– Нет.

– Жестокий! – сказала Юля. – Я сейчас повешусь, пожалуй. Дай мне веревочку. Пойди в кладовку, найди. Это бывшая Алешина комната. А раньше – Васина мастерская, понял? Принеси веревочку и помоги привязать к люстре. И отодвинь ковер. И тащи стул из столовой.

Снова зазвонил телефон.

– Опять муж, – сказала Юля. – С ума сойти, сколько можно. Да? Что? Ого. Ну ладно. Пока.

Игнат посмотрел на Юлю, и в голове у него все опять перевернулось.

– Прости меня, – сказал он. – При чем тут договор, авторство… Чепуха. Мне ничего не надо. Я был счастлив дружить с тобой. Мне жалко, что все закончилось. Спасибо. Я пойду.

– Нет, погоди! – сказала Юля, загородив дверь. – Приедет Борис Аркадьевич, он привезет Риттера. Будем разбираться.

– Скоро они приедут?

– Не знаю. Придется подождать. Давай пока тихонько поцелуемся.

– Давай, – вздохнул Игнат. – Но только просто поцелуемся, и всё.

– Ты как будто девушка, – сказала Юля. – Обыкновенно так девушки говорят. Вернее, говорили когда-то…

Тем временем Борис Аркадьевич приехал к Риттеру.

«Это очень смешно, – подумал Риттер, – Бубнов приехал ко мне разбираться. Наверное, он хочет быть страшным, грозным, опасным. У него расстегнут пиджак, и видно, что под мышкой в плетеной кобуре висит пистолет. А в руке у него широкий черный поводок с золотыми звездами и злой стаффордширский терьер лает, хрипит и показывает зубы».

– Чего тебе надо? – легким голосом спросил Риттер.

– Господин Риттер, вы нарушили договор. Почему вы со мной на «ты»?

– Потому что ты – моя выдумка. Наверное, последняя. А сейчас посмотри на себя. Твой грозный стаффордшир старый и беззубый, пистолет рассверлен, руки дряблые, ты ничего не можешь, тебе не сорок пять, а восемьдесят один. Потому что я начал сочинять этот роман чуть ли не в восьмидесятом году.

Бубнов! Тебе тогда было сорок пять. Смешно, но ты был старше меня! Мне было почти тридцать. И я любил одну девочку. Я ее долго любил. Она что-то тянула. Не хотела за меня замуж. Хотя я увел ее у другого, у хорошего, но совсем бестолкового мальчика, я даже удивился, как она, такая умная и трезвая, вообще могла с ним пробыть больше недели. Но она с ним пробыла год, наверное. Помрачение, опьянение, наркотик – она потом рассказала. Кофе, сигареты и Мандельштам. Курево до синевы и стихи до полуночи. Полный мрак, хотя любви выше макушки. Но ни копейки. Я был лучше этого мальчика, я тоже знал много стихов, и у меня была хорошая работа. Я приезжал к ней в Тверь. Она там жила, работала в городской газете. Но за меня тоже почему-то не хотела идти. Сейчас я вдруг подумал, что я для нее стал ступенькой к еще большей трезвости, к еще большему уважению себя самой. Может быть, она видела в себе какие-то серьезные возможности, таланты – и сомневалась, что я смогу стать ее другом и спутником на всю жизнь. Уж не знаю почему. Но – имела право. Это ведь ее жизнь.

И вот ей стало двадцать шесть. Она ушла от меня – я не знаю, куда, к кому и почему… Просто один раз я позвонил ей в Тверь и сказал: «Я в субботу приеду», а она сказала: «Не надо». И честно объяснила: «Я выхожу замуж».

Вот я и придумал, сочинил какого-то сильного, удачливого, успешного, красивого, богатого – хотя в те годы слово «богатый» было не так важно, как сейчас…

Потому что я не мог вместить в голову, что она ушла от меня просто так. Просто разлюбила. Просто полюбила другого мужчину, такого же, как я, но чуточку для нее лучше. Мне непременно нужно было, чтоб она меня на кого-то променяла. Но не на такого, который кофе и Мандельштам, а богатого. Чтоб «ушла на деньги», как говорилось в нашей – в нашей с тобой! – молодости. Зачем мне это было нужно? Наверное, моя старинная, детская и особенно подростковая привычка к унижению. Привычка получать боль и радость от унижения, от того, что я беден, дешево и поношенно одет, ребята из больших домов, дети больших людей, не хотят со мной дружить. Это горько, но это и сладко. Потому что это привычное ощущение себя. Идентичность, извини за выражение. Doleo, ergo sum. Мне больно, я страдаю – следовательно, я существую.