Автопортрет неизвестного

После таких разговоров у Алеши и Лизы наступали перерывы, как он это называл в уме. Лиза, как всегда, спала голая, повернувшись к нему спиной, слегка касаясь его то пяткой, то попой, но не излучала ни малейшей волны желания – даже странно: нежная, гладкая, пахнущая шампунем и собственной кожей, но как будто ненастоящая. Бархатистый, упругий, теплый тугой лёд – невероятно. Алеша лежал на спине и думал сначала о Лизе, потом об одной их сотруднице, которая ему слегка нравилась и иногда хотелось ее обнять. А уж совсем потом, когда гнать эти мысли становилось совсем невмоготу, – потом о Сотниковой, о ее золотистой белизне и непристойных рассказах шепотом. Вспоминал, как Сотникова пересказывала свои сны. Как будто бы она – русский барин, и ей – то есть уже ему! – привели крепостную девку, и двое слуг раздевают ее перед ним и держат ее за руки и за ноги, ну и все понятно. Или как будто она – гувернантка и соблазняет двенадцатилетнего мальчика, своего воспитанника, заводит его в кладовку с платьями и шляпками и уговаривает его лизать, капая туда вишневое варенье серебряной ложечкой из плоской хрустальной вазочки. От этих шепотов он весь исходил желанием тогда – уже, считай, пять лет назад – и сейчас. В такие ночи он даже пробовал всерьез обнять сонную Лизу, но она, как будто и не спала вовсе, трезво и беспрекословно говорила: «Извини, я уже сплю!» А интересно, думал он, если он сейчас управится как пионер под одеялом, воображая себе Сотникову, будет ли это изменой? Хотелось разбудить Лизу и спросить.

Но они мирились довольно скоро. Нет, «мирились» – это неправильное слово. Они же не ссорились. Просто Лиза вдруг снова оживала, от нее снова шла волна, дрожь и импульс. Электрический ток, как от ладони академика Сахарова в шестьдесят пятом году в Крыму. Все было прекрасно, нежно и бурно – до следующего серьезного разговора.

Когда Алеша переехал и перепрописался в их с Лизой новую квартиру, мама поселила у себя Любовь Семеновну. «Ты не возражаешь, если она будет жить в твоей комнате?» – «Нет, что ты, конечно, я очень рад… Но прости, мама, ты не хочешь сделать перестановку? Устрой себе спальню в папином кабинете, Любовь Семеновна пусть живет в твоей комнате, а в моей, как и положено, кладовка. А гостиная-столовая останутся, как раньше». – «Ты с ума сошел! – вдруг закричала Римма Александровна. – Это кабинет твоего отца! Ты в любой момент можешь сюда прийти и заниматься сколько влезет! Почему ты не приходишь позаниматься в кабинете отца?» – и весь прочий праведный гнев, за которым она хотела скрыть неловкость ситуации: действительно, какого черта уже который год жить в музее-квартире, а не в квартире просто? Почему не устроить эту квартиру так, чтобы всем было удобно? Она кричала еще что-то про отчий дом, про людей, которые сидели в этом кабинете на этом диване… «Не только сидели, но и лежали, и кое-чем занимались», – в уме улыбался Алексей. Он пытался ее перебить, объяснить, что у него не та работа, чтоб сидеть в домашнем кабинете, а в случае чего почитать книжку он прекрасно может у себя дома. Но тут мама говорила, что вот будут дети, тогда сам прибежишь в отчий дом от детского крика, и тут же начинала упрекать Лизу, что она не рожает. И, уцепившись за имя Лизы, вдруг бледнела и говорила: «Это не кладовка, а просто маленькая комната. Это Лиза считает, что это кладовка? Что тебя поселили в кладовку? Это ее идея? Это она тебя подучивает упрекать мать и отца?» – «Все, мама, все, все, все. Поступай как знаешь», – и он убегал домой, спасаться у Лизы от мамы.

Так что в общем все было хорошо – и на работе, и дома.

25.

Но Мишу Татарникова он не забыл.

Отомстить случилось через пять лет.

Алексей, по благословению Ярослава Диомидовича Смоляка, уже был замом у Артура Иваныча Ланского, и дал ему Артур Иваныч целую исследовательскую группу, шестнадцать штатных единиц. Эх, времена были! Вот тут к нему подкатился Татарников. Там была ужасная история. Мишка успел сильно испортить отношения на своей работе, диссертацию так и не защитил, говорят, попивал, а то и покалывался, были и такие сведения. Начальство решило спровадить его в армию. На год. Подальше, в степные края, на строительство какого-нибудь объекта или на испытание очередного изделия. Офицером, офицером, разумеется, потому что все они после военной кафедры стали лейтенантами. Алексей после диссертации стал капитаном, но не в том дело. А дело в том, что Мишка прибежал к Алексею: спасай. Работа в КБ Ланского – это и броня от армии, и утереть нос бывшему начальству, и приличная зарплата.

– Спасай, старик, – вроде бы развязно, но напряженно сказал Мишка. – Ты у меня один остался. Дед помер, ты же знаешь.