Автопортрет неизвестного

Кстати, некролог Ярославу Диомидовичу подписали не только Устинов и Романов, но и Черненко с Тихоновым. И, соответственно, всё Политбюро и Секретариат ЦК. Но про Межведомственное Управление специальных разработок в некрологе не было ни слова. Написали, как Алексей и предполагал: выдающийся ученый, организатор науки и промышленности. Всем стало понятно, какой силой на самом деле был Ярослав Диомидович, и это давало надежду на то, что он и после смерти останется силой; во всяком случае, его людей отовсюду не погонят, как пророчила Генриетта Михайловна. Алексей в уме показал ей язык: ничего, мы еще в коллегию Управления войдем! Она, разумеется, была на похоронах, статная и сухая, в темно-синем пиджаке с золотой лауреатской медалью, и разные седовласые товарищи пожимали руку и Римме Александровне, и ей, и это было странно до какого-то черного английского юмора. Оля тоже была. Красиво причесанная, в строгом платье ниже колен и во вроде бы простых, но очень элегантных туфлях-лодочках. Маленькая брошь, лаконичный серебряный перстень. Чудо. И не подумаешь, что это студентка Строгановки, дружит с дворничихой и на газовой горелке гнет медную проволоку. Оля подошла к Тоне и Римме Александровне. Тоне пожала руку, а Римме Александровне что-то шепнула на ухо, отчего та обняла ее и поцеловала. Алексей увидел, что Оля чуть-чуть похожа на Тоню: носом, скулами, разрезом глаз. Самое смешное, что была и Лиза. Алексей ей, конечно, не сообщил, кем ему на самом деле приходится Ярослав Диомидович, и про похороны не сказал, но она сама узнала и заявила, что придет. Почему? «А вот нипочему. Имею право. Не возьмешь с собой на машине – сама доберусь». – «Хорошо, хорошо, поехали». Они стояли рядом, но не совсем. Пространство размером в человека было между ними. Алексей высматривал Бажанова, его не было: он только потом, послезавтра от этого дня, узнал почему. А Лиза внимательно смотрела на Олю. Потом подошла к гробу, положила цветы, демонстративно перекрестилась, повернулась и ушла, не дожидаясь начала панихиды. Пошла, громко цокая каблуками, навстречу товарищу Устинову в маршальском мундире, который как раз входил в зал со всей свитой. Товарищ Устинов кивнул ей и даже покосился в ее сторону, проводил глазами: она все-таки была очень красивая, несмотря на красное пятнышко под носом.

Алексей подумал, как смешно все тут собрались: мама, Генриетта, Лиза, Тоня, Оля, он сам… У него в уме вдруг завертелось что-то вроде рассказа или даже повести, условное название «Панихида». Вот написать бы, как у гроба собрались люди, связанные таким узлом отношений. Вот стать бы журналистом, как муж Сотниковой, и жить в свое удовольствие, без диссертаций, допусков, секретностей, испытаний и интриг. «Но тогда бы, – разумно охладил сам себя Алексей, – он бы не попал в круг избранных и никакого тебе узла людей и отношений».

Ну и конечно, как всегда с ним бывало, он как будто сбоку удивлялся сам на себя: «Лежит в гробу человек, которому я мало что обязан работой и карьерой, – человек, который, оказывается, был моим отцом, а я об этом узнал только три дня назад, после его смерти… Но я не плачу и не схожу с ума, я думаю о том, как стать членом коллегии Управления, о молоденькой Ольге с ее потрясающими руками, о невыносимой Лизе, о том, что надо бы непременно хоть двумя словами почтительно переброситься с Шибаевым, попасться на глаза Устинову и вообще о всякой херне вроде повести под названием “Панихида”. Ну что я за скотина бесчувственная?» Но в словах «скотина бесчувственная», адресованных самому себе, было столько симпатии и любви, что Алексею стало еще стыднее, и он заставил себя перестать об этом думать.

Да. В общем, мама мужественно перенесла смерть Ярослава.

Но через полтора года смерть Любови Семеновны повергла ее в полное отчаяние. Очень театральное – она рыдала, голосила, чуть ли не головой билась о край гроба, покрывала поцелуями желтое морщинистое лицо покойницы и вскрикивала: «Любочка, Любашечка моя!» Театральное, но все же искреннее. Не совсем понятно почему. Кто была эта Любовь Семеновна? Задушевная подруга, родная сестра? Нет, писклявая старушка с румяными щечками и глупыми рассказами, дальняя родственница, вот и все. Нет, не все. Алексей понял: это последний человек, для которого Римма Александровна была богиней и королевой. Папа, кандидат искусствоведения, который не мог надышаться на хрупкую беленькую красавицу дочь. Важный художественный критик Колдунов, от которого ее увел молодой сталинский нарком Перегудов. Его друг, гений радиотехники Ярослав Смоляк. Сын! Сын Алеша, который смотрел на нее сияющими глазами. И вот, наконец, Любовь Семеновна. У сына своя королева, а остальные умерли.

Похоронив Любовь Семеновну, мама не то чтобы постарела, а как-то внутренне сжалась, ссутулилась, растерялась и оробела, хотя ей еще не было шестидесяти. Пятьдесят восемь с половиной, вот. Когда к ней переехали Оля и Алексей, она наконец затеяла перестановку.

30.