Автопортрет неизвестного

Это слово Алексей впервые произнес в ноябре семьдесят пятого, через два месяца после смерти отца. Он уже был аспирантом. Он все-таки хотел, чтобы в квартире что-то переменилось, чтобы у него появилась своя комната, а не десятиметровая каморка под боком родительской – теперь уже только маминой – спальни.

Мама встречала его намеки тяжелым молчанием. Он, конечно, хотел переселиться в кабинет отца, тем более что там был большой диван, на котором отец довольно часто спал. Алеша для начала сидел там, занимался за отцовским столом. Но мама не давала его очистить от папиных вещей – красивых, но бессмысленных часов с крутящимся маятником, чернильниц, стаканов с карандашами, старых книг стопками. Алеше они мешали, а мама становилась в дверях и со слезами на глазах, иногда даже промокая глаза платком, смотрела, как он сдвигает все эти вещи на угол. Отцовский письменный стол был большой, с широкой столешницей: бежевая дубовая рама, а в середине зеленоватый дерматин, гладкий и уже ничем не пахнувший. Алеша помнил, как сидел у папы на коленях и носом терся о стол, вдыхал новенький запах кожзаменителя. Мама чуть не плакала. Тогда он, вздохнув, собрал тетрадки, встал из-за стола и вышел из кабинета, молча обойдя маму, которая стояла у двери.

Мама сказала: «Погоди. Сядь пока позанимайся в гостиной. Давай подумаем, куда тебя переселить…» Не «в какую комнату», а именно «куда».

В гостиную он тоже был бы согласен перебраться. Но мама и с этим тянула. Потому что из гостиной, если бы это стала Алешина комната, она не могла бы пройти в отцовский кабинет в любую минуту. Например, ночью, если Алеша спит. Тем более если он женится и будет спать с женой. Вот ей захочется, накинув халат поверх ночной рубашки, пройти в кабинет Сергея Васильевича, зажечь бра над диваном и сидеть, чувствуя, как потихоньку согревается под ее спиной прохладная обивка диванной спинки. Или сесть за его письменный стол, зажечь лампу, выдвинуть ящики, поразбирать его записки – он любил что-то черкать на клочках и потом складывать в стол.

В столовую? Как-то глупо, чтоб сын, студент, занимал комнату в тридцать пять метров, а мама будет жить в крохотной спаленке.

Потом, когда они с Лизой стали жить в своей квартире, а у мамы прижилась Любовь Семеновна, Алеша предлагал маме, чтоб она устроила себе спальню в кабинете. Нет, тоже не годится. Кабинет отца жалко трогать.

– Ты что, хочешь устроить дом-музей? – однажды спросил он. – И на дом повесить мемориальную доску? «Здесь жил и работал выдающийся советский кто-то там»?

– Да! – громко сказала мама. – Выдающийся организатор оборонной промышленности и видный ученый тоже. Министр, между прочим! Министерство было создано специально для него, имей в виду!

– Ну да, да, да, – покивал Алексей. – Или он его создал для себя, так вернее.

– Тем более! – сказала она. – Это еще большее признание! Помнишь, сколько ему лет было? Доску я, конечно, пробью…

Доску она, конечно, не пробила. Потому что министр Перегудов хоть и был молодым сталинским министром, но не был ни академиком, ни Героем Соцтруда, ни лауреатом Ленинской премии (две Государственных не в счет). Поэтому, кстати, некролог ему полагался не в «Правде», а в «Известиях». С весьма достойными подписями (Косыгин, Гречко и Устинов), но без фотографии. Но главное, конечно, не в этом, а в какой-то странной отставке, и Римме Александровне на это даже намекнули. Но ладно, дело давнее.

– Что же там за дело? – спросил Игнат.