Автор Исландии

Однажды он пришел на крыльцо Дома-с-трубой: Хроульв собственной персоной. Он постучался. Йоуханна пригласила его в гостиную, но он и слышать об этом не хотел, и стоял в тесной прихожей, и мял шапку в руках, когда я спустился: он хотел поговорить со мной. Я не мог не удивиться. От него пахло – это был запах овчарни, – и я заметил, что за ушами у него было мокро от пота. Когда он выдыхал, в носу у него раздавался шум. Я пожал ему руку: вложил фарфор в железную клешню. Мне помнилось, что раньше он был выше меня, а может, и впрямь был, только время вытянуло нас в противоположные стороны.

Он посмотрел на меня и спросил, туда ли он пришел. Я – журналист Эйнар из «Новостей»? Он сказал, что слышал, как меня хвалили, что я, мол, могу за себя постоять, и не я ли, случайно, прошлой осенью на танцах подрался с агрономом? Я постарался согласиться со всем, с чем только мог. Затем он умолк, выставил широко расставленные передние зубы на нижнюю губу и уставился на шапку, которую держал в своих заскорузлых пальцах, медленно выдохнул из ноздрей, а потом посмотрел на меня: левый глаз, как и раньше, обмороженно-матовый, но его цвет сейчас больше напоминал голубизну горячего источника. На лице – толстая, с трудом движущаяся маска: верхний слой кожи пересох, отвердел, омертвел. Было ясно: этот человек покрылся патиной. Ведь с тех пор, как его до блеска начистил тот буран, прошло уже много времени. А может, он попросту болел псориазом? Я не знал ответа. Он посмотрел мне в глаза и сказал, что ему нужен человек, который мог бы побыть его защитником на уголовном процессе. Ведь на адвоката у него денег нет, да и мне он, по правде говоря, заплатить не в состоянии, разве что приму в благодарность спинную часть ягненка с прошлого лета. Я безучастным тоном спросил, в чем его обвиняют, и изобразил на лице любопытство, когда он принялся рассказывать про Эрлинга, Элли Аллиной Магги которого я иногда мог видеть на взморье, – жирного немого тюленя, который таращил глаза во фьорд и ждал, не появятся ли оттуда британские оккупационные войска. «Англичане идут!» – было последней фразой, оставшейся в его голове.

– Я ему, кажется, все мозги вышиб, а еще несколько зубов в придачу… Я, в общем-то, ничего не добиваюсь, меня оправдать невоз можно, но мне велено явиться с защитником, так они сказали, вот я тут и подумал: а вдруг тебе это будет интересно, ху.

Судебное заседание было запланировано на середину июня. Я сказал, что подумаю. Через некоторое время я стоял у окна гостиной и смотрел, как этот коренастый мужик идет по слякоти к дому. Тропинка была мокрая и грязная, а фермер – темная скрюченная кочка, медленно продвигавшаяся мимо грязного апрельского сугроба. Это напомнило мне один рисунок Ван Гога углем. За всеми его картинами стояла трудная зима.

– Он не захотел никакого угощения? – спросила Йоуханна у меня за спиной.

– Нет, он вообще никогда ничего не хотел брать от людей, – сказал я, думая о своем.

– Он разве не фермер? Бывший?

– И никогда никого ни о чем не просил…

– Такие уж они – эти однодумы. Но он, родимый, такой пленительный.

– А? – обернулся я.

– Я говорю, пленительный.

Маленькая старушка вошла в комнату с этим словом и четырнадцатью оладьями на тарелке, она быстро изготовила их на сковородке, пока фермер в прихожей излагал свою просьбу, и теперь поставила на стол в гостиной. Я снова повернул голову к окну, облокотившись на подоконник. От штор, не доходивших до пола, нешуточно пахло пылью. Мне бы не пришло в голову, что на Хроульва можно смотреть как на объект вожделения. Что он «пленительный». Я никогда не смотрел на него с точки зрения женщины. Может, с моей стороны это и был промах. Вот он идет – мистер Восточная Исландия – 1920. Да… Очевидно, в нем пленяло именно упорство. Некоторые женщины питали слабость к мужскому упрямству. Непоколебимость сулила, что и на нижнем этаже у них все будет без колебаний. О чем я думал? Старуха страдала девичьей манией. Тридцать лет назад она отказала в ласке Бьяртни Боргафьордцу и до сих пор не могла успокоиться по этому поводу. На свете едва ли найдется что-нибудь печальнее бешенства иссохшей матки.

Желто-мокрый пятачок книзу от дома не был огорожен, окружен лишь твердыми белыми сугробами. Я увидел, что мороз прорастает из земли, как трава. Апрель – уникальный месяц. По тому пятачку перемещались три пуночки – как будто глаза часто-часто моргали. На пятачке возле Старого дома, как прежде, стояла пятнистая корова и жевала жвачку. Иногда, когда я проходил мимо нее этой зимой, мне становилось очень плохо: забыл вписать ее в повествование.