Азбука легенды. Диалоги с Майей Плисецкой

Мы часто всуе употребляем слово культура. Не кажется ли Вам, что подчас справедливо разделить это слово на культ и ура. Культовые фигуры, культовые фильмы, книги, спектакли, которым массы кричат ура! – вот на поверку и вся культура.

Культура – ура культу? А что, часто так и есть. Раскрутить, как сейчас говорят, можно и ежика. Рассказывать без конца, насаждать – и… уже верят. Но началось это не в наше время. Вспомним Пушкина, который «осрамил» Сальери. Он показал зависть. Ему нужна была тема. И вот уже Сальери – отравитель. Культовый имидж, так сказать, в негативном смысле. Но время расставляет все по местам. Сальери был замечательным композитором, кстати, учителем сына Моцарта. Его музыка звучит в наши дни во всем мире.

А у Вас менялись критерии в отношении тех или иных явлений культуры, знаменательных событий, известных личностей? Скажем, изменилась ли в дальнейшем Ваша оценка спектаклей парижского театра Гранд-опера в постановках Сержа Лифаря во время их гастролей в Москве в 1958 году?

Лифарь и его постановки оставили глубокий след в истории балета. Это были замечательные, изумительные шедевры в Гранд-опера. Когда театр привез их первый раз в Москву, был настоящий фурор. Мы обомлели. Я подобного восторга не испытывала прежде. Мы в таком «нафталине» жили. Семенова, вызывавшая мой восторг, уже растолстела и почти не танцевала. Уланова была артистична, но однообразна. А потом «пошли коротконогие танцовщицы»: моя тетя Мессерер, Лепешинская, Головкина… В Ленинграде еще страшнее ситуация: Дудинская, Балабина, Иордан. Это были «коряги», что в лесу валяются. А тут французский балет со всей его элегантностью, вкусом, шармантной дерзостью и новизной. Они все не так танцевали. После их приезда, к счастью, многое изменилось, и мы тоже стали невольно танцевать по-другому. Художественного руководителя балета Гранд-опера за границей называли мсье Серж Лифарь. И когда я его при первой встрече назвала Сергеем Михайловичем, он заплакал. Это его так тронуло. Что-то, вероятно, было для него в этом родное. Только ведь у нас обращаются по имени-отчеству. Позднее мне посчастливилось с ним общаться как с хореографом и человеком. И когда я танцевала «Федру» в Париже, и когда мы летели с ним на крошечном самолете всего на пять человек в Нанси. Больше я никогда в жизни не летала на таком самолетике. Помню, он дал мне для передачи в Музей Ильи Зильберштейна замечательный альбом с видами старого Петербурга. Там были снимки еще деревянных тротуаров с разрисованными всадниками. И многое другое, что потом бесследно исчезло в советские времена. По возвращении с гастролей я передала его подарок в музей. Если он еще существует, значит и альбом находится, надеюсь, там.

Лифарь был очень талантлив. Он так хотел поставить «Федру» в Большом театре! Я видела слезы в его глазах, когда он говорил об этом. Он хотел непременно в Большом и готов был подарить оригиналы писем Пушкина России, только чтобы ему разрешили. Но Григорович его не пустил в Большой. Он вообще ни одного зарубежного выдающегося хореографа не допускал в Большой на протяжении десятилетий. Потому что боялся конкуренции. Лишь Ролан Пети с одной малюсенькой частью «Гибель Розы» прорвался, так сказать, и то с помощью «главного» коммуниста Франции Луи Арагона, который был вхож к самому Брежневу. Вот уж против него Григорович ничего не мог поделать. С Лифарем же он обошелся довольно подло: действуя через директора театра Чулаки, он возмущенно говорил, что его близко нельзя допускать не только в Большой, но и в Советский Союз, так как Лифарь приветствовал немцев в Париже. Этого было тогда достаточно для советской власти. И ему, автору одиннадцати спектаклей из тринадцати, шедших в Гранд-опера, позорно не дали советскую визу во время первых гастролей французского балета в Москве в 1958 году. А потом, спустя десятилетия, когда организовали в Киеве Конкурс им. С. Лифаря, человек, фанатично поносивший Сергея Михайловича, с лицемерной циничностью занял пост председателя жюри.