Азиль

– Вот они. Расскажите своим детям, зачем вы явились. Эй, Нано, чего отворачиваешь рожу? Сможешь объяснить Терезе, почему папа перестал кормить свою семью и пошёл выпускать кишки тем, кто кормил весь город?

– Кто ж тебе так мозги засрал, потаскуха? – высовывается парень лет двадцати с неподвижно висящей левой рукой – почерневшей, покрытой язвами.

Сорси гордо вскидывает подбородок, усмехается. Дети, собравшиеся в певческой, колотят ладонями в окно, шумят.

– Они вас впустят. – Девушка понижает голос, и Жилю приходится напрягать слух, чтобы разобрать слова. – Потому что любят. Потому что вы их родители. Они ещё не понимают, что вы разнесли к чёрту собственные кормушки. Что уничтожили соцслужбу, медпомощь, пищекомбинаты. Они пойдут за вами на развалины, где умрут от голода раньше вас. Ради вас они уйдут из единственного места, где им смогли дать кров и пищу.

– Заткнись! – приказывает вожак, вскидывая автомат.

Девушка опускает руку с пистолетом.

– И не подумаю! – кричит она во всё горло. – Давай, стреляй! Кто у тебя в Соборе – дочь, сын? Вы, кошки бешеные, думаете, что разгромили город ради будущего, ради ваших детей, чтобы им хорошо жилось? Да они вас никогда не простят! Посмотрите, что вы им оставили на самом деле! Свободу! Грёбаную свободу, которая вас всех убьёт!

Протяжный всхлип заставляет Жиля обернуться. Один из мальчишек сидит у балюстрады, положив пистолет у ног, и тихо плачет. Жиль сердито шикает на него, а когда снова смотрит вниз, то видит, как толпа расходится. Дрожащие от напряжения руки опускают винтовку на пол. Жиль закрывает глаза, облизывает пересохшие губы и приваливается здоровым плечом к холодному камню колокольни.

Когда последний человек всходит на мост через Орб, ведущий к КПП, Сорси Морье прижимается мокрым от пота лбом к запертым дверям Собора и, сбиваясь, шепчет молитву, которую почти позабыла с детства.

– Мам, мне снилось, что мы живём на горошинке.

Амелия сидит на смятом покрывале родительской кровати и осторожно покачивает склянку, сонными глазами наблюдая, как шевелит яркими розовыми лепестками мамин цветок.

Вероника рассеянно кивает, бросает на кровать щётку для волос, баночку с кремом.

– А если бы мы жили в цветке, мам? – Девочка провожает её взглядом, поджимает губы, не дождавшись ответа. Вздыхает, продолжает: – С горошинки мы бы попадали. А за цветок можно зацепиться. Только надо быть очень маленьким и сильным. Да, мам?

– Да, малышка. – Голос дрожит, горло словно кто-то сдавил безжалостной петлёй.

Руки трясутся. Вероника роняет на пол наволочку, в которую она торопливо собирает вещи. Несколько пар нижнего белья, старая растрёпанная книга, связанные нянюшкой носки. Наклоняется поднять – а когда выпрямляется, встречается глазами с Амелией.

Так дочь смотрела на неё всего один раз – когда половина Ядра отравилась водой. Чёрный провал зрачков, голос спокойный и ровный: «Я умираю, да?» Хочется сгрести её в охапку, вжать в себя, спрятать, присвоить навсегда, чтобы носить в себе, ни с кем не делясь, никому не доверяя.

– Почему ты уходишь?

Вероника бессильно опускается на пушистый ковёр у кровати. Берёт в ладонь маленькие руки дочери, прижимает к губам её влажные от волнения пальцы. Слова толпятся в горле, тают, растекаются по лицу слезами. Амелия целует её разбитые губы, льнёт к щеке.

– Кто это сделал, мамочка? Почему ты ничего не говоришь? Тебе больно? Пойдём со мной в кроватку, мы ляжем, я поглажу тебя, и всё пройдёт…

Рвёт сердце на части этот тихий убаюкивающий шёпот, невозможно уйти от существа, которым живёшь последние шесть лет. Она не отпустит, Веро, ты всегда это знала, зачем себя обманывать и тянуть время…

– Мамуль, тебе плохо здесь?

Вероника кивает, зажмурившись. Она не хочет видеть, как изменится лицо Амелии после её молчаливого ответа.

– Ты сможешь взять меня с собой? Нет… Мамочка, если я очень-очень пообещаю, что буду слушаться всегда и защищать тебя, ты сможешь остаться?

– Отпусти меня, родная. Я погибну здесь, – еле слышно молит Вероника.

Амелия морщится, словно от боли, кладёт ей на колени сосуд с цветком. Утирает глаза и нос ладонью и спрашивает:

– Если его выпустить из шара, он сможет жить?

Вероника хочет что-то ответить, но слышит в коридоре тяжёлые шаги, вскакивает. Шар, словно живой, катится под кровать, и Амелия ныряет за ним. В ту же секунду дверь в комнату распахивается, впуская Бастиана. Одного взгляда на осунувшееся лицо с лихорадочно блестящими глазами, на всклокоченные грязные волосы достаточно, чтобы Вероника испуганно попятилась.

– Где ты шлялась? – цедит Бастиан сквозь зубы. – Это что за маскарад в три часа ночи? Что на тебе за тряпьё?

Вероника цепенеет от страха, сутулится. Бастиан проходится по комнате, пинком отшвыривает низкую скамейку, стоящую между ним и женой.

– Ты язык проглотила? Где была, отвечай!

Амелия под кроватью замирает, обхватив ладонями сосуд с цветком. Никогда ещё при ней папа не был таким страшным. И тень у него под ногами – жуткая, рваная. Нечеловеческая.

– Я ухожу, – неожиданно твёрдо говорит Вероника и делает шаг вперёд.