Бааль Шем-Тов. Личность. Чудеса. Легенды. Учение хасидизма

Конечно, было бы куда легче, если бы Бешт оставил после себя фундаментальный труд, в котором бы подробно и последовательно изложил основные положения своего учения.

Но, увы, подобно многим другим религиозным гениям, он распространял свои взгляды устно, во время проповедей или бесед с учениками. И хотя сохранилось несколько писем Бешта, из которых можно извлечь определенные сведения о его мировоззрении и мироощущения, прежде всего, такие сведения мы черпаем из книг и воспоминаний его ближайших сподвижников, относившихся к каждому его слову с поистине священным трепетом.

В самом этом явлении нет ничего нового — вспомним, что основоположники христианства, ислама и буддизма также не оставили после себя никакого собственноручного письменного наследия. Как, впрочем, и Аризаль с мистической системой которого мы знакомы исключительно благодаря Хаиму Виталю и другим его ученикам. Ибо если мысль изреченная уже сама по себе есть ложь, то мысль, записанная после изречения — как правило, ложь удвоенная.

Любопытно, что сам Бешт не очень приветствовал попытки зафиксировать те или иные его мысли на бумаге. Так, «Шивхей Бешт» рассказывает, что «был человек, который записывал учение Бешта, все то, что он от него слышал. Однажды увидел Бешт беса, который шел, держа в руках какую-то книгу. Сказал ему: „Что это за книга у тебя?“. Ответил ему тот: „Это книга, которую ты сочинил“. Тогда смекнул Бешт, что кто-то записывает его учение. Собрал он всех своих людей и спросил их: „Кто из вас записывает мое учение?“. Сознался тот человек и принес ему свои записи. Заглянул в них Бешт и сказал: „Из того, что я говорил, здесь нет ни слова“».

Мы не знаем имени этого ученика. Возможно, речь идет о р. Яакове-Йосефе из Полонного, который, безусловно, записывал часть проповедей Бешта. Но делал он это — силу того, что проповеди читались чаще всего по субботам, когда еврею писать нельзя — через несколько часов, а то и через сутки после сказанного, полагаясь исключительно на свою память, и потому в записях неминуемо возникали какие-то искажения.

Но, может, речь идет о каком-либо другом из учеников, которые затем устно пересказывали те или иные мысли или изречения Бешта — опять же так, как они их запомнили, а значит, масса искажений от пересказа к пересказу неминуемо нарастала.

Согласитесь, как тут не вспомнить «Мастера и Маргариту» Булгакова: «Нет, нет, игемон, — весь напрягаясь в желании убедить говорил арестованный, — ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты Б-га ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал…»[187]

Вместе с тем сам Бешт не раз говорил о том, что создал именно новое учение, имеющее огромную важность как для евреев, так и для всего мира.

Так, в письме к р. Гершону в Цфат (которое мы уже цитировали и еще будем цитировать) о том, как во время молитвы он вознесся в «чертог Мессии» и далее пишет следующее: «И спросил я Мессию: „Скажи мне, господин, когда же явишься ты?“. И отвечал мне Мессия: „Вот тебе знак: когда станет известным учение твое, и откроется взорам мира, и разольются клады мудрости твоей, коей я тебя обучил, а ты постиг и когда все прочие люди сумеют совершать такие же таинства, как ты, — тогда исчезнут все полчища нечистой силы, и настанет время великого благоволения и избавления“ …»

Итак, Бешт связывает время прихода Мессии со временем распространения основ хасидизма по всему миру и — что немаловажно! — подъемом всего человечества (впрочем, не исключено, что в данном случае он имел в виду только евреев) до его духовного уровня и, соответственно, овладению его сверхъестественными способностями. То есть связывает эпоху Машиаха-Мессии с принципиально иным состоянием мира и человека, чем нынешнее.

Шимон Дубнов также предлагает свое объяснение того, почему Бешт передавал свое учение в исключительно устной форме: «Основатель хасидизма, по-видимому, не особенно владел пером, и был более способен к устной речи, нежели к письменной. Для систематического письменного изложения своих мыслей он не имел ни надлежащих способностей, ни внешних литературных средств. Этому препятствовал и самый характер его мыслей — субъективный, восторженный, мистический, как бы сверхумственный.

Такого рода мысли весьма трудно поддаются письменному изложению, в котором они необходимо теряют большую часть своей силы, а гораздо удобнее передаются в устной речи, где жест, взгляд, интонация — приходят на помощь бессильному, бедному слову. Даже в устной своей речи Бешт, вследствие недостатка выражений, бывал часто краток, отрывочен, говорил намеками, словом, — развивал свои мысли не вполне, и только сущность их внушал своим ученикам.