Бабочка на асфальте

Его еврейский темперамент всякий раз брал верх над христианской проповедью смирения и непротивления. Так он учил своих прихожан не мириться со злом; «убить негодяя — это не убийство». …Как сейчас вижу — двор маленькой деревянной церкви, приход батюшки, забит народом и чей то голос: «Проходите, проходите быстрей, двигайтесь, дайте другим подойти к гробу». Не могу сдвинуться с места. Смотрю на белую, неподвижную руку, которую целуют прихожане. Я должен сделать то же самое, но не могу дотронуться до мёртвого. Людей вокруг становится всё больше, сейчас меня оттеснят от гроба, делаю над собой усилие, нагибаюсь, касаюсь губами руки и слышу свой крик — рука оказалась тёплая… Любовь скорбящих вдохнула в неё жизнь.

Мне помогли устоять на ногах, отвели к ограде, усадили на скамейку. Придя в себя я увидел среди потерянных в горе людей рыскающие глаза кэгэбешников.

Потом мы пили чай, все вместе, но без него. Оказалось, вечером, накануне убийства, у многих из нас было чувство беспокойства, ужаса, предчувствия беды.

Наташа, безмолвная жена батюшки, как всегда, ставит на стол тарелки с пирогами, кренделями. Как он, со своим искромётным темпераментом, уживался с этой тихой рабой Божьей? Оказывается, отец Александр ещё нашёл в себе силы подняться, подойти к дому и постучать в окно террасы. У Наташи плохое зрение, она не узнала мужа и не открыла дверь. Из дому он уходил в белом костюме, она же увидела за стеклом какого то качающегося бомжа в чёрном — он был залит кровью. И только когда упал, вышла.

Я пил горячий чай и видел перед собой о. Александра, каким он был в нашу первую встречу: быстрый, остроумный, с гипнотическим взглядом чёрных смеющихся глаз. В его присутствии, казалось, всё возможно; возьмёшь в руки скрипку — заиграешь, откроешь рот — запоёшь. Говорят, еврей, если даже крестится, всё равно остаётся евреем. Будучи в курсе всех наших дел, батюшка устраивал на работу, выдавал замуж одиноких женщин, сводил юные пары. Если молодые оказывались нерадивыми по части ведения хозяйства, ездил к ним домой показать, как можно быстро приготовить обед и убрать квартиру. Мне пенял, что не ухаживаю за своим ослом, телом значит, на котором ездит дух. Я, и в самом деле, бегал тогда, как наперегонки — утром спешил на работу, с работы домой, где меня ждал сын с невыученными уроками, а ночью усаживался за книги. Со смертью Александра Меня наш братский союз быстро распался, никому ни до кого, оказалось, нет дела.

«Мяу-у», — отвлекла Давида Иосифовича от воспоминаний трёхцветная рыже-бело-чёрная кошка под окном. Она прибилась к дому ещё котёнком, когда невозможно было различить кошка это или кот. Маленькая, неуклюжая, она бегала за всеми по веранде, хватая за пятки. А то залезет в картонный ящик и выглядывает оттуда. Смотрит на тебя перепачканная сметаной мордочка — просит внимания.

Потеряв надежду на чьё-либо участие, котёнок принимался занимать себя сам; перевернувшись на спину, засовывал заднюю лапу в рот, или норовил ухватить шевелящийся кончик своего хвоста.

Кошка вскарабкалась на решётку окна и требовательно замяукала, что означало:

«Дай пожрать». Давид встал, упираясь в подлокотники кресла, утром он чувствовал себя лучше, но резких движений боялся делать. Гостья в нетерпении заметалась, сейчас откроется холодильник, и ей что-нибудь перепадёт. Увидев зависший над головой сыр, благодарное животное тычется головой в руку хозяина, что означает всяческую расположенность. Затем, прикусив зубами сыр, кошка спрыгнула с подоконника, и тут же послышалось её довольное урчание. Раньше наведывалась целая стая — серые, чёрные, рыжие, бурые. Грязные, настырные коты с наглыми квадратными мордами тут же на веранде совокуплялись и орали дикими голосами.

Тот, которому удавалось схватить брошенный кусок, угрожающе шипел и скалился на других. Интересно, как кошки общаются? Не могла же та, которой я первой дал колбасу, рассказать всем, что здесь кормят. Наверное, по запаху — от неё вкусно пахло. В конце концов соседи с верхнего этажа, не выдержав злобной кошачьей возни, прекратили это безобразие — запретили устраивать общественную столовую помойных котов. Тогда Давид Иосифович приладил за окном кормушку для воробьёв.

Казалось бы безобидные птички остервенело до крови дрались. Самый агрессивный воробей после потасовки оказывался один посреди рассыпанных крошек. Остальные в отдалении ждали, пока он, насытившись, отлетит. Всё как у людей, тот же воинствующий клик и право сильного. Сняв кормушку, Давид прекратил разбой, да и надоело убирать кучи помёта. Воробьи ещё долго прилетали, рассаживались по прутьям железной ограды, вопросительно глядя на бывшего кормильца то одним глазом, то другим.